оглянувшись назад, они пожалеют о содеянном. Но это будет потом.
Учительница снова поднялась, рассерженная, что ей никак не удается поговорить. Она отругала детей и потянула Ин Муня за собой на пригорок.
— Глупый мальчишка! Почему ты позволяешь издеваться над собой? Сиди здесь!
Он сел в сторонке. Учительница покачала головой и улыбнулась подруге.
— Что это с ним? — поинтересовалась та чуть громче, чем следовало.
Учительница зашептала ей что-то на ухо, и они обе оглянулись. Ин Мунь поморщился от еще одного непрошеного знака внимания, но продолжал сидеть. Приятельница громко вздохнула: «Бедняжка!» — и направилась к нему, твердо решив сотворить чудо.
Она уселась рядом и, несмотря на сопротивление ребенка, усадила его к себе на колени. Дети, прибежавшие за бутылками с лимонадом, стояли, наблюдая за происходящим.
— Как тебя зовут?
Ин Мунь отвернулся и изо всех сил зажмурился. Стиснутые страхом губы отказывались отвечать. Женщина явно обиделась, но не отступала. Она с усилием развернула его лицо к себе и повторила вопрос. Большое лицо придвинулось вплотную, она говорила, брызжа в запале слюной:
— Ну же, скажи мне, как тебя зовут! Не может быть, чтобы ты не знал собственного имени. Любой двухлетний ребенок без запинки ответит на этот вопрос. Вон и мальчики на тебя смотрят. Покажи им, какой ты смышленый. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя посчитали глупеньким?
Ин Мунь не мог подавить страха. Голос до боли напоминал материн. Перед глазами снова встала она: ее гости ждут, чтобы он исполнил по заявке песенку, прочитал басню, произнес дежурные фразы. Качают головами и перешептываются. Досада матери сменяется яростью. Она истерично орет… отец опять напился в компании каких-то женщин и не пришел ночевать… мать бьется в припадке… швыряет вазой в отца… его рука в крови… он кидается к жене, пунцовый от вина и злобы… теперь уже мать приближается к сыну с толстой длинной дубиной… Ин Мунь попытался разомкнуть сковавшие его руки. Бежать, прочь ото всех! Руки не отпускали. Рядом послышался смех, выкрики. Руки держали намертво. А мать уже совсем близко. Бежать, скорее бежать! Разорвать эту мертвую хватку! Объятый паникой, ничего не соображая, он впился зубами в сцепленные руки. Раздался вопль, крики со всех сторон — но ему уже удалось вырваться. Совершенно обезумев, кубарем скатился на песок. Смуглые руки рванулись к нему — схватить, удержать, но он брыкался, отбивался, кусался, как звереныш, только бы спастись.
Он не представлял, как долго бежал и как далеко позади оставил своих преследователей. Главное, что теперь он один, на свободе. Худенькие ножки подкосились, он, обессилев, рухнул на песок, не в силах отдышаться. Солнце грело распластанное тщедушное тельце. Страх не отпускал, он заплакал навзрыд, но тут же подавил рыдания. Чего доброго, мать услышит и влепит увесистую оплеуху.
Ин Мунь встряхнулся, гоня прочь наваждение. Ее здесь нет. Здесь никого нет, он в безопасности. До слуха донесся тихий плеск. Нет, он не один. Тут море, птицы, небо. Но они — его друзья. Они не сделают ему ничего дурного. Он неторопливо поднялся и стал разглядывать море. Потом сделал несколько робких шагов к самой кромке воды. По морю шла легкая рябь, выплескивалась на берег, закручиваясь у ног ласковыми барашками. Он стянул ботинки с носками и вошел в воду.
Ветер игриво трепал волосы. Он поднял руку, стараясь поймать его, и тут вдруг почувствовал себя счастливым. Он макнул пальцы в воду — влага облепила их. Он попробовал ее на вкус — пряный рассол щипал язык. Как он любил море! Он брел вдоль берега, выискивал крохотные белые ракушки, шлепал по мокрому песку, любуясь отпечатками своих ступней. Он прикрыл глаза и потянулся вверх, пытаясь коснуться неба. Он в жизни не видел такого голубого неба! По всему телу разливалось восхитительное ощущение тепла. Он стоял неподвижно, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и смотрел вокруг себя. Осторожно, словно пробуя слова на вкус, произнес полушепотом:
— Волны, звуки, небо и… я. И я.
А потом, вдоволь наигравшись, лег на песок, закрыл глаза и ни о чем не думал. Оказывается, как бывает хорошо ни о чем не думать. Только ощущать. Море, звуки, блаженство. Он долго лежал и почти уже было задремал. Неожиданно слух уловил настораживающие всплески. Он нехотя поднялся, боясь спугнуть щедро разлившееся по телу тепло. И тут он увидел, как море уходит. Сделалось страшно. Лучший друг бросает его! Он глядел на море, оцепенев от безысходной тоски и одиночества. Но что это — море, кажется, зовет его. Туда за собой. А как он пойдет? Он не умеет плавать. Если б можно было поплыть, как эти серебристые рыбки. Он с грустью оглянулся, и, как по волшебству, вдали завиднелся небольшой сампан. Он снова испытал безмерную радость. Вот умница, море! Неужто оно его так любит? Он застыл, впервые ощутив долгожданную любовь. Он бросился стремглав к заброшенной лодке. В ней не было весел, но это не смутило мальчика — море само понесет его. Он выволок лодку, столкнул на воду, забрался в нее. Волны деловито работали. Теперь они толкали и тянули, а он плыл! Он ликовал. Дух захватывало от восторга. Торопись, торопись, море! Скорее, пока нас не настигли! Лодку относило все дальше, и вот уже от берега осталась едва различимая полоска. И тут он услышал бульканье под ногами: сквозь дно лодки сочилась вода, быстро прибывая. Страх сдавил сердце. Но вот вода поднялась до колен и принялась зализывать саднящую рану. И тогда он понял: море — его друг, оно не причинит вреда. Лодка плавно погружалась. Вода была уже ему по грудь, но он продолжал спокойно сидеть — одинокая фигурка в бескрайней сини. Еще немного, и больше не будет больно.
РЕБЕККА ЧУА
Река
перевод Н. Степановой
Зловонная, илистая, мутная. Взбухшая от нефти и асбеста, самодовольно несла она свои воды вдоль берегов. Гнилые овощи, шкурки от апельсинов, капустные кочерыжки, невесть откуда приплывшая полуразложившаяся свиная туша, порожняя тара, ветошь, словно бесформенные обломки кораблекрушения, резво неслись по волнам, играли друг с другом в прятки, выныривая на поверхность пахучей густой жижи с какой-то сатанинской заведенностью, словно чертик из табакерки.
Ненасытные струи набегали на бетон и камень, успевая судорожно лизнуть их, срыгнуть черную липкую тину, и с хохотом откатывали назад.
По мосту спешили на работу люди, беспокоясь только о том, чтобы не опоздать. Никому не приходило в голову остановиться, понаблюдать, как кули взваливают на плечи и скидывают свою ношу, задуматься над их нелегкой долей, тяжелым трудом, который их кормит.
Бесчисленные сампаны, эти причудливые челноки, зыбко покачивались на дыбящихся, перекатывающихся волнах под вездесущими лучами дневного светила.
Солнечный диск завис в раскаленном добела небосводе над неподвижным едким маревом, яркие лучи, пронзающие ветви деревьев, слепили слезящиеся в прищуре глаза стариков. Солнце вспыхивало в темных водах, сверкало на крытой рифленым железом крыше недавно отстроенного базара, отсвечивало на лоснящихся от пота плечах и спинах докеров, поблескивало на гибких коричневых телах ныряльщиков, застывших наизготове, как нацеленные стрелы, на скалистом уступе, чтобы ринуться в искрящиеся глубины. А внизу, под отвесным обрывом, дразняще подпрыгивали на волнах три смеющиеся головы.
Позднее, когда день уже шел на убыль, городская суета, напоминавшая муравейник, растекалась струями и с последней конвульсией выплескивала на набережную массы людей, откуда они в сутолоке устремлялись по домам. Люди, точно сардины в бочку, набивались в раздраженно пыхтящие и громыхающие автобусы, изнемогали от влажной духоты, чувствуя, как впиваются в них острые углы лакированных дамских сумочек и папок, потертые и обтрепанные края школьных портфелей, линейки и чертежные доски. Зонтики, несвежие воротнички клерков терлись о шорты, о поношенные рабочие спецовки в подтверждение нечистоплотности человечества. А пыль снова оседала вслед удаляющемуся транспорту.
