Городская копоть — кровь фабричного дыма — лениво плыла по вечернему ветерку над рядами новехоньких небоскребов, эстакадами, офисами, торговыми центрами и старинными, прочно обосновавшимися историческими достопримечательностями.
Ночью, всеми покинутая, река текла вяло, стиснутая корсетом плотин и каналов, — только в сточных трубах вода с каким-то наивным пылом устремлялась к ней, возможно рассчитывая выбраться в открытое безбрежное море. Было слышно даже исступленное биение далеких, как приглушенный шум городских магистралей, волн.
По ночам раздавался лишь треск сверчка да отчаянно-яростный вопль бездомных кошек. Временами в тусклом свете одинокого уличного фонаря можно было разглядеть жабу у кромки воды или облепленную мухами дохлую дворнягу. Запахи казались гуще и острее в темноте. Они так и лезли в нос, резкие, какими никогда не бывали днем. Воздух свисал густыми складками, он был пропитан привычным духом рыночной кухни — запах остывшей мясной подливы и прогорклого кокоса лип к волосам с паутинною цепкостью сигаретного дыма; казалось, если, закрыв глаза, протянуть руку, то коснешься холодной липкой плоти речного призрака.
Мост был безлюден. Влюбленных ничто не влекло постоять здесь, задумчиво помечтать, свесившись через парапет, или повздыхать о прекрасной лунной ночи. Наша река не наделена ни величием Рейна, ни светлой романтикой Волги.
В час отлива с нее несло смрадом, словно в издевку над запомнившимся по цветным открыткам образом лучезарно-синего Сингапура. Одинокая, нелюбимая, она безразлично взирала на людские толпы, которые стекались к ней с наступлением утра, чтоб в который раз доказать человеческое бездушие и расчетливость.
Все реки расчетливы, у каждой свой путь, своя коммерция — за счет нее и процветают. Нередко, обмелев в жару, река обретала вид эдакого толстобрюхого преуспевающего дельца — мерзопакостная и смердящая, она, впившись длинными похотливыми пальцами в землю, оскверняла собой все, к чему притрагивалась. Ева бы содрогнулась от недвусмысленности, с которой льнул этот змий-искуситель к податливой глине, что опасливо наблюдала за его поползновениями, трепеща от его бесстыдства… а потом поддавалась на старый, как мир, соблазн.
Но едва только солнечные лучи начинали вытягиваться, а завитки облаков закручивались и истаивали, река сбрасывала свою кожу — свое не более чем ночное облачение. Занимался еще один день трудов и воздаяний.
От воды все сильнее тянуло затхлым духом. Река выплескивалась в оросительные каналы, одаряя их тем, что вышвырнули за борт джонки, буксиры и баржи где-то в далеких морях. Река расплывалась в широкой улыбке. Грелась в лучах собственного величия, сознавая свою важность, полная желаний, и утроба ее раздувалась от самодовольства. Хрупкие деревянные сампаны трепетали перед ее могуществом, подобострастные и благоговейные. Потом снова наступит ночь, и река словно ужмется, но всего лишь на миг, пока время утратит смысл, и опять понесет свои воды дальше, навстречу нарождающемуся завтра.
Письмо Джейсону
перевод Н. Степановой
Послушай, Джейсон, а ведь любви больше не существует. Может, ее вовсе не было и нас всех водили за нос, как с Санта-Клаусом и добрыми волшебницами? Помнишь, как я был возбужден в ночь под Рождество, как прятался за лестничной балюстрадой, ждал красноносого оленя Рудольфа? Я не мог поверить своим близоруким глазам, когда преспокойненько вошел папа с кучей всего этого барахла и стал распихивать его по чуланам. Я часами шил свой чулок, порол и снова вышивал на нем сани, наивно полагая, что Санта-Клаус оценит старание. Мой бог, у него не хватило ни ума, ни такта хотя бы переодеться Клаусом. Даже не припомню, чтобы мама поцеловала его на Рождество — она буквально валилась с ног, провозившись весь день с громадной фаршированной индейкой.
Когда мне было восемнадцать и я влюбился, я перестал наведываться в отдаленный закуток сада, где подкарауливал фей. Один шутник как-то сказал мне, что волшебницы взимают плату снегом и оттого не особо жалуют тропики. Тщетная попытка спасти мою веру в сказку. Но это было не так страшно. Зато я видел звезды, напевал песни (даже пробовал мотивы из опер, можешь себе представить? нет? — я так и думал). Во время отлива мы сиживали на берегу на замшелых камнях, а с моря доносились диковинные, щекочущие ноздри запахи. Я считал падающие звезды, я загадывал самые пылкие и столь же глупые желания и совершенно искренне верил, что способен умереть от восторга. Я, естественно, не умер. Умер восторг.
Ты понимаешь, что я хочу сказать о любви. Ее расплескали по женским журналам, как избыток парфюмерии на нарядном платье. Банальная сентиментальщина, величаемая романтической литературой, — переливание из пустого в порожнее о великом слащаво-приторном чувстве, называемом любовью. И внутри у тебя все раскисает при виде «неотразимой» героини. Даже не красотки с журнальной обложки. Обыкновенной дешевки. Не понимаю, отчего люди падки на такую чушь! Хочешь знать, как я называю подобные поделки, дружище? Реклама, Джейсон, иначе известная как эксплуатация потребителей.
После пары роликов в киношке или по «ящику», перед которым проводишь не меньше половины активной жизни и часть сна (не спрашивай меня, в чем прелесть послеобеденной дремы перед «телеком» — я понятия не имею), «клиент» готов. Да-да. Ты начинаешь верить, что от какого-то дурацкого ароматизированного мыла заблагоухаешь, как душистый сад; или, что если усердно драиться, то из-под «гусиных лапок» у глаз, безобразной пигментации и обвислых щек вырвется на волю новая Грета Гарбо. Нельзя же развешивать уши всякий раз, когда какому-нибудь рекламному агенту вздумается нас дурачить! Чего гоняться за каким-то вшивым шампунем только из-за того, что он содержит экстракты невероятно редких трав и придаст волосам естественную укладку, эластичность и свежесть? Не знаю, как ты относишься к естественно уложенным волосам. А по мне, так лучше послушать про Микки Мауса.
Да, мне известно, что транснациональные корпорации производят лучший в мире куриный бульон, чья крепость и вкусовые качества — не целиком продукт рекламы. С такими ресурсами, как у них, было бы смешно ожидать иного. Не размазню же из вчерашних остатков!
Думаешь, я хватил через край? Любовь не искусное наваждение и не обман рекламы? Как же, как же, помню. Любовь — великое облагораживающее чувство, которое спасет человечество, удержит от безумной гонки навстречу собственной погибели. Ответь (мне действительно любопытно) — может любовь накормить и одеть миллионы голодных и босых? Уничтожить войну или инфляцию, предрассудки или глупость?
Ты убежден, что, когда есть любовь, ничего больше не нужно. Броди себе и, как блаженный, питайся свежим воздухом да размышляй о милых никчемностях. А когда зубы выпадут, Джейсон, ты снова станешь уверять, что тебе ничего не надобно, кроме любви? Так вот что я тебе скажу. Любовь нельзя вдохнуть или понюхать, нельзя ни пощупать, ни попробовать на вкус. А уж с нашим смогом и повышенным уровнем шумов не стану упрекать, коль тебе не удастся ни разглядеть ее, ни расслышать. Не говори, что я туп и не понимаю абстракций. Абстракции — спасение недоумков. А объяснить не можешь, потому что объяснять нечего: любви попросту нет.
Пора повзрослеть, Джейсон. Мир — замечательная штука. Он перед тобой, он ждет тебя, как и миллиарды других. Не надо быть экспертом ООН по народонаселению, чтобы понимать: каждый живет сам по себе и любовь не лежит на блюдечке. Она такой же товар, зависящий от спроса и предложения, и позволь напомнить, что предложение весьма ограниченно (если запросы вовсе не иссякли). Возможно — это не более чем мое предположение, — что ты еще продолжаешь думать: «Veni, vidi, vici». Латынь — мертвый язык. Она погубила римлян и тебя загубит. Любовь мертва, как латынь. Ах, Джейсон, тебе бы уж следовало знать, что бесполезно биться головой о каменную стену. И чего ты такой упрямый? Наслушался болтовни о том, что миру не хватает любви. Еще одно расхожее словечко в пресловутой трескотне. Но если начистоту, приятель, я самый большой лопух на свете. Я бы и сам не поверил. Втрескаться в елочную куклу в упаковке
