Современный венгерский детектив

— Нет, правда! Я долго думала и скажу почему. Ты не любишь много говорить, но уж когда скажешь… Вот и меня ты никогда не бранила понапрасну.

— Я тебя люблю, поэтому.

— Ты часто могла бы ругать меня, но не делала этого. И даже сегодня. А сегодня могла бы.

— Нет. Если я поняла, позему ты к нему поехала, то зачем?

— Но ты поняла все сразу. Стоило мне только сказать: «Он не отступился бы от тебя никогда…»

— Боже! В тот момент я подумала совсем о другом!

— А о чем?

— Как и теперь.— Анна положила руку на живот дочери.— О тебе.

— Да, конечно.

— Однако ты не все знаешь.

— Мамочка, на начинай сначала! Я согласилась на все, что ты решила. Ты же видишь! Ты сказала: уезжай в Пешт, и вот я здесь. Но зачем ты хочешь меня исповедовать? Я не люблю исповедей. Мне противне.

— Я исповедую? Я, твоя мать? Как ты можешь сказать такое, Эммушка! Ты понимаешь, что говоришь?

— Напрасно ты пришла сюда, мама. Теперь ты все портишь.

Они замолчали. Анна — для того, чтобы не испортить «всего». Эммушка — потому, что все и так уже было испорчено.

— Скажи мне, дочка, что ты чувствовала, когда держала в руке нож?

Девушка потерла пальцами, виски, словно только теперь вспомнила обо всем, что связано с ножом.

— Я не хочу думать об этом. Я была так рада, что ты не заставляла меня рассказывать.

Анна с удивлением, даже с отчуждением взглянула на дочь.

— Что же, ты думаешь, тебе об этом вообще никогда не придется говорить?

— Не знаю, над этим я еще не задумывалась.

Но, получается, задумываться надо. Надо, придется… Она уже думает.

— Тебе нечего мне больше сказать, дочка?

— Что именно?

— Мне, твоей матери?

— Сейчас подойдет поезд. Эммушка взглянула на свои часики.

— Я не могу себе представить, как этот нож попал тебе в руки. И вообще я никогда не видела, чтобы ты держала нож.

Теперь уже дочь изумленно смотрела на мать.

— Я все время ищу, в чем ошиблась сама, и не могу найти. Да, я тогда вечером пожаловалась тебе и дядюшке Гезе, что он меня постоянно преследует, и пригрозил, что

в день престольного праздника силой заставит дать обещание выйти за него замуж. Пожаловалась вам…

— Все это было так унизительно, мама. Ты была в полном отчаянии,— сочувственно заметила Эммушка.— Но я думаю, ты могла бы сказать мне больше, если бы искренне не хотела, чтобы я поехала к нему вместе с дядей Гезой.

— Разве я могла предположить, что ты поедешь с ним! Я говорила об угрозах Шайго с таким отчаянием только для того, чтобы подействовать на Гудулича, разозлить его. Тогда он заставил бы Шайго прекратить надо мной эти издевательства.

Эмма провела теплой ладонью по полной, гладкой руке матери.

— Как ты все это терпишь?

— Терпела.

— Не понимаю.

— Раньше терпела. Теперь всему конец.

Глаза Эммушки широко раскрылись. Правильно ли она поняла последние слова матери?

— Значит, все-таки…

— Что? Что все-таки?

— Значит, все-таки…

Наступило молчание. Анна мысленно пыталась отделить наивное неведение дочери от собственного страха, сжимавшего ей горло с утра, когда до нее дошла ужасная весть.

— Стало быть, и дядюшка Геза ничего не знал…

— Разумеется, не знал. Он только вызвал его ко мне, а сам ушел куда-то. Было темно, я не знаю.

— Куда? Куда он пошел? Я все время думаю об этом. Разве не светила луна?

— Светила, но потом как-то вдруг все потемнело. Или набежала туча, или потому, что я увидела его лицо.

— Он слишком много пил в последнее время.

— Не в этом дело. Он обрадовался, когда я назвала себя, и пытался зажечь зажигалку, чтобы получше меня рассмотреть. Но в руке у него был хлеб и кусок сала, не получалось.

— Он не приглашал тебя войти в дом?

— А как же. Конечно, приглашал. Зайди, говорит, душенька, там у меня горит лампа. Но когда я сказала, что мне и здесь хорошо, он не настаивал.

— Значит, он все время говорил, говорил, не давал тебе слова вымолвить?

— Говорил, но я тоже свое сказала.

— А зачем он зажег зажигалку?

— Только хотел зажечь. Он сунул мне в руку хлеб и сало и сказал: я и, но голосу узнал, кто ты такая. Вылитая мать, в твоем возрасте у нее был точно такой же голос. А вот если бы днем встретил я тебя случайно на улице, не узнал бы.

— И он хорошенько тебя рассмотрел?

— Да не рассмотрел он меня совсем! Я сказала: прошу вас дать обещание, что вы никогда — ни завтра на празднике, ни в другой раз… И задула зажигалку, когда она вдруг вспыхнула.

— Как у тебя хватило смелости? Ведь он был пьян? Был или не был?

— От него несло палинкой, когда он говорил. Но на ногах он держался. Все чиркал зажигалкой, не замечая, что это я ее задуваю, когда вспыхивает огонек.

— А когда заметил?

— Размахнулся и ударил меня. Левой рукой в ухо, но я успела отступить, и его кулак задел меня только чуть-чуть. Вот тогда он и рассвирепел.

— Рассвирепел?

— Да. Он старался схватить меня своими ручищами и повалить. И все хрипел: «Анна, ты — Анна!»

— Значит, в левой руке ты держала хлеб и сало?

— Да.

— А в правой?

— Ах, мамочка! Сейчас подойдет поезд. Эмма опять взглянула на часы.

— Еще шесть минут.

— Ты уверена в том, что он тебя ударил?

— Конечно. Иначе я бы не сказала.

— Ударил сильно, кулаком? Не показалось ли тебе, что он просто размахивал руками при разговоре или искал тебя в темноте?

— Почему ты мне не веришь, мама? Я же ощутила удар, было больно!

— Но то, что он сказал потом, никак не вяжется с ударом.

— Что не вяжется?

— Он сказал: «Анна, ты — Анна!»

— Я жалею, что ты пришла сюда.

— Ты еще не все знаешь.

— А я и не хочу больше ничего знать! Поздно. Анна побледнела от ужаса,