пробормотал он.
Даниил вдруг резко побледнел и отошел к увитой зеленью дальней стене вестибюля. Его вырвало. Пару минут он стоял согнувшись и вздрагивал от рвотных позывов. Выпрямился, утер рот, отвернулся от товарищей и часто-часто задышал.
Савва выдернул носовой платок из пальцев Устенко, подошел к Даниилу:
– Вот, вытри руки, что ли…
Инок благодарно кивнул, но тут увидел кровоподтек на голове финдиректора и с омерзением отказался:
– Нет. Я лучше так…
Артем кинул взгляд на диски в руках, молча прочел надписи на коробочках и передал Савве. Тот повертел их и в упор посмотрел на Устенко:
– Света, значит. Десять лет. И Ирина, девять лет.
Устенко сжался под взглядами контроллеров, но прошипел:
– Мой адвокат – один из лучших в России! Меня знают такие люди!
– Сейчас он тебе не поможет, с-сука! Я тебя здесь убью, понял!!
– У меня много знакомых среди больших людей! – заверещал финдиректор. – Лучше уходите, и я забуду те беспорядки, которые вы учинили в нашем детдоме!
Из того же коридора, откуда только что появился Даниил, выглянул солидный господин в дорогой, но сейчас несколько помятой рубашке и сбившемся набок галстуке.
– Ну! Где наши маленькие крошки?! Мы заждались! Я хочу вот эту и эту!! – он потряс над головой дисками. – Катя и Вероника. Эдик, мы ждем!
Нетвердой походкой он вывалился в вестибюль, увидел разгром и замолчал, ошеломленно оглядываясь.
– Устенко, кто это? – спросил Чернышов.
Финдиректор поднялся навстречу гостю. На его губах заиграла подобострастная улыбочка.
– А это… Это меценат. Пришел пообщаться со своими любимицами. Так ведь?
«Меценат» угрюмо смотрел по сторонам, все еще ничего не понимая. Пришлось Устенко оправдываться самому.
– Михаил… пусть будет Михаил Викторович… – Эдуард Андреевич гнусно ухмыльнулся, – очень любит детей. Пока жена не смогла одарить его наследницей, он ходит к нам. Привыкает. Приносит девочкам подарки, новые платьица. И они его очень любят… Правда, Михаил Викторович?
– К-конечно, – немного пьяно согласился он. – Катенька меня очень любит. У нее такой ротик! Сказка, а не ротик!
Корняков зарычал. Артем едва успел остановить его – иначе без членовредительства бы не обошлось. Не подозревая, что он только что был на волосок от больницы, «Михаил Викторович» обвел контроллеров мутными глазами и спросил:
– А вы что, Эдикову крышу приехали проверять? Зря, ребятки. Выйдите во двор, там черный «Паджеро» стоит с моими волкодавами. Они вам живо все объяснят.
Он покачнулся, шире расставил ноги, чтобы не упасть.
– Ладно, с этим есть кому раз… разбираться. Эдик, скажи, а Вероника и вправду еще девочка? Так на диске написано.
– Конечно. Вы наш товар знаете – у нас все без обмана.
– Тогда давай и ее. Хочу порвать сам. А Катенька потом Веронику утешит…
– Для вас берегли. Сейчас вот только с гостями разберемся.
– Ну, я жду. Если чего – скажи, мои помогут. Но смотри – недолго. У м-меня что-то сегодня сил нет долго терпеть.
«Меценат» развернулся и медленно, зигзагами от стены к стене зашагал обратно по коридору.
– Видите? – спросил Устенко контроллеров. – Помешали человеку отдыхать от трудов праведных. А он, между прочим, важный государственный винтик, о нас с вами думает. И детей очень любит. Особенно девочек.
Последнее слово финдиректор выделил голосом и нагло подмигнул.
Наверное, никто и предположить не мог, что случится потом.
Кто-то горестно застонал. Голос, полный боли и страстного желания не видеть зла, на мгновение заставил всех замереть. Даже «Михаил Викторович» остановился и вроде бы даже немного протрезвел.
Артем обернулся на звук и с удивлением понял, что стонал Даниил. Инок в праведном гневе навис над хозяином детского дома, воздел вверх руки. На секунду Чернышов подумал, что он сейчас ударит маленького финдиректора.
Но нет.
У Даниила словно перегорели пробки. Инок три раза перекрестился, поднял голову вверх.
– Господи, Царь наш Небесный, Заступник и Утешитель, спаси и сохрани раба твоего Эдуарда, изгони бесов из души его, не дай черной силе возобладать…
Он творил неистовую молитву, призывая Господа наставить Устенко на путь истинный, спасти хотя бы его душу от поругания бесами.
– Не лиши своего раба Небесного Царствия, Христе Боже наш. Прошу Тя, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, дай ему успокоение и наполни душу раскаянием. Пусть сгинет бесовское наваждение и предстанет он пред Тобою, Господи, чистым и непорочным!
Устенко глумливо усмехнулся:
– Вот-вот, вам теперь только Господу молиться и осталось…
Внезапно он замолчал – из горла вырывались только нечленораздельные хрипы. Финдиректор с силой потер рукой грудь, несколько раз судорожно дернул кадыком. Кашлянул.
В углу рта коротышки появилась капля слюны. Он облизнулся, удивленно сказал:
– Соленая…
Сначала пальцы правой руки, потом вся ладонь и дальше, дальше – тело Устенко быстро, прямо на глазах покрылось мутно-прозрачной коркой. Финдиректор попытался дернуться, сделать шаг вперед – бесполезно, соляная волна поднималась выше, вот она дошла до шеи, потом до подбородка. Маленький человечек успел прошептать:
– Помоги…
Но тут корка коснулась его губ, они дрогнули в последний раз и застыли, словно замерзнув. Что-то хрустнуло, мутная пелена заставила остановиться зрачки, склеила веки.
Еще через мгновение Устенко не стало.
Вместо него, покачиваясь на неровном основании, стоял невысокий грязно-серый цилиндр, кое-где сохранявший форму человеческого тела.
Инна Вольдемаровна потеряла сознание и навалилась на Артема. Не отрывая глаз от инока, Чернышов осторожно положил ее на пол.
Ошеломленный Даниил шептал:
– Господи, волей Твоей. Не за ради гордыни, не ради ненависти, а ради детей и прославления Тебя. Господи, прости раба Твоего…
Губы его дрожали.
В этот миг нетвердо покачивающийся соляной столп с резким стуком упал на бетонный пол, раскололся, грязноватые куски разлетелись по вестибюлю.
Мгновенно протрезвевший «меценат» выронил диски, что-то заорал и неудержимо обмочился. Он рухнул на колени, на четвереньках подбежал к Даниилу. Обняв инока за ноги, Михаил Викторович завопил в смертном ужасе:
– Батюшка! Простите! Простите! Отмолю! Отсижу! Все расскажу! Батю-юшка-а-а-а…
Сторож что-то мычал и дико вращал глазами.
– Даня? Ты… в порядке? – тихо спросил Савва.
Инок трижды перекрестился:
– Все в деснице Твоей, Господи! Все в Твоей воле, – потом обернулся к Корнякову и, тщательно
