Крыса-любовь

свой долг. Я что угодно сделал бы для Гордона – а как иначе стать Хорошим Братом? Потому я первым вызвался в добровольцы.

Мне и в голову бы не пришло, что от этого можно получить удовольствие. Вот почему я и говорю, что жизнь непредсказуема. Кто бы мог подумать, что беседа двух братьев становится такой необычной и задушевной, если один из них при этом лежит в отключке?

– Я тут набросала список тем, которые ему интересны, – заявила Мишель, когда я собирался заступать в караул. – Отметь галочками все, что успеешь обсудить.

И вручила мне ксерокопию с полусотней одобренных тем – от пробок по дороге к больнице до последних новостей, наших и зарубежных. Касаться погоды тоже не возбранялось. Кроме того, один из больничных волонтеров должен был ежедневно прочитывать Гордону его любимую газету от корки до корки.

– Что за кислый вид, Стори? – поинтересовалась Мишель, прежде чем я сам понял, что у меня кислый вид. – В чем дело?

Мишель кто угодно, но только не дура. Она видит людей насквозь – особенно меня. Она часто попадает не в бровь, а в глаз. До ужаса часто. Правда, я тоже могу просветить ее как рентгеном. Не зря же говорят: рыбак рыбака видит издалека. Моментальное узнавание. Но я стараюсь не углубляться в эти мысли. Если я, не дай бог, обнаружу в себе хоть какую-то черточку из тех, что вижу в Мишель… кинусь, наверное, вырезать эту самую черточку тупым ножом и без наркоза – только бы поскорее.

– Отменный список. Такой, знаешь ли… – Когда надо, нипочем не найдешь нужного эпитета. – Основательный. А можно я предложу еще и…

«Нельзя, – без обиняков сказал взгляд Мишель. – Никаких предложений!» Сандра и Тони подтвердили глазами, что нельзя. Форменная нелепость, по-моему. Не список, а сплошной депресняк. От этих тем впору было впасть в кому, а мы вроде должны были убедить Гордона, что ему есть ради чего очнуться, точно?

– Не желаешь придерживаться нужных тем, Стори, так и скажи. Я просто не буду на тебя рассчитывать, – прошипела Мишель. – Думаешь, при беседотерапии можно тыкать наугад? Эти темы одобрил доктор Бриджес!

Доктор Бриджес, последний из вызванных к Гордону специалистов, был очень похож на врача из телесериалов. Вылитый Джордж Клуни – только пониже, потолще, не такой красивый и без шарма.

– Слышишь, Артур, их одобрил специалист, – вклинился Тони. Они с Сандрой целыми днями болтались в больнице. – Значит, будем делать так, как говорит Мишель. Нам надо строго держаться списка.

Тони сказал «нам надо», хотя сам не собирался отклоняться от указанных тем. Когда у меня начинаются контры с Мишель, Тони всегда говорит «мы». «Мы» – это он и я. В наших с Мишель конфликтах Тони неизменно выступает миротворцем. «Мыканье» – его подсознательная миротворческая тактика. Как будто если «мы» – он и я – сделаем что-то вместе, это будет сознательный поступок двух взрослых мужчин. (А не очередная уступка двух слабаков одной бой-бабе.)

– Специалисту виднее, Артур, – продолжал Тони. (Тони всегда продолжает. Вся его жизнь – продолжение одной бесконечной тирады.) – Доктор Бриджес лучший в своей области.

Я понял, что он вот-вот разразится панегириком в адрес всех своих знакомых специалистов.

– Ты знаешь, ведь ему было совсем перекрыли кислород, но тут Джеймс Уитни – помнишь Джеймса, крестного Мишель? – тут Джеймс нажал кое-какие кнопочки…

Тони сейчас в том возрасте, когда лечащий врач становится символом общественного положения. Бедолага Тони. Когда-то символом его положения были барышни в его объятиях, или лошадиные силы под капотом его авто, или длина его домашнего тесака для мяса. А теперь, чтобы показать «кто есть кто», Тони сообщает имя хирурга, который кромсал его желчный пузырь, или имена тех, кому вырезали желчный пузырь на одном с ним столе.

– Я кое-что почитала о лечении коматозников, Стори, – перебила отца Мишель. – Темы для беседы должны увлекать, но ни в коем случае не возбуждать. Мозг Гордона сейчас очень, очень уязвим. Его подсознание перенапряжено, потому что сознание…

– Отключилось?

– Вошло в фазу отдыха, – отрезала Мишель. – И я хочу оградить его подсознание от ненужных раздражителей.

Пока она выговаривала «ненужные раздражители», рот у нее скривился как от кислятины и она посмотрела на меня весьма недвусмысленно: «ненужные раздражители» – это «ненужные братья», «никчемные родственники» и далее по списку.

– По-моему, все очевидно, – продолжала Мишель. – Здоровый мозг чувствует, какую информацию стоит сохранить. Но больной мозг…

– Я где-то читал, что наш мозг очень похож на морскую губку, – вклинился Тони. – Он может вместить столько информации, что ее вес в десять тысяч раз превысит его собственный. В десять тысяч, вы только представьте! А я-то всегда поражался, что муравьи поднимают больше, чем весят. Оказывается, муравей просто сопляк перед нашим мозгом!

Тони ждал нашего отклика на эту информацию, которую его мозг явно счел достойной хранения. Я приподнял бровь, глубокомысленно кивнул и пробормотал:

– Невероятно!

Я, конечно, не перетрудился, но от родной дочери Тони вообще достался лишь шумный нетерпеливый вздох. Вздох раздраженной женщины, исполненный скрытого смысла. Мишель развернулась к Сандре и впилась в мать взглядом, требуя проявления солидарности.

Сандра, как всегда, разрывалась между мужем и дочерью и чувствовала себя очень неуютно. Она побаивалась Мишель и восхищалась ею. Она давным-давно отказалась от попыток переспорить дочь – поняла, что это невозможно. Иногда Сандра просто сидела в сторонке и слушала, как ее единственное чадо самоуверенно разглагольствует обо всем на свете. Буквально обо всем. Рот у Мишель работал как гигантский вязальный крючок – на лету цеплял слова (ее, ваши, слова Тони, неважно чьи) и сплетал из них доводы и заявления, все одинаково быстро и четко. Сандра никогда не успевала заметить, что кружево слов оплетает ее – как паутина.

– Я совсем не то имела в виду, Мишель, – лепетала она обычно, сообразив, что снова попала в ловушку. – Я не хотела сказать…

– Но ты так и сказала, мама. Этими самыми словами.

– Но…

– Мама, я всего лишь повторила твои же слова, не более.

Мишель приводила в изумление всех подруг Сандры. «Какая она у вас бойкая! В кого она пошла? – вечно спрашивали они, переводя глаза с Сандры на Тони и обратно. – У нее язык подвешен как у хорошего адвоката!»

Под взглядом дочери Сандра наклонилась вперед и похлопала мужа по колену.

«Ничего, милый, – говорил ее жест. – Я слышала, что ты сказал про мозг. Мне было интересно». В больничном коридоре, под лампами дневного света, Тони выглядел усталым и постаревшим, и потому, видно, Сандра еще разок погладила его вверх-вниз, вдоль стрелки спортивных штанов. Этот жест обещал: «Я приготовлю на ужин что-нибудь вкусненькое. А потом вместе посмотрим телевизор».

Тони сразу заметно взбодрился, и слава богу. В другой ситуации я тоже с радостью бы его подбодрил. Пусть его идеи насчет мозга – сплошная скука, пусть он как минимум дважды пичкал нас вариациями на ту же тему. (Например: если распечатать все содержимое мозга на принтере и выложить полученные листы в одну линию, то эта линия трижды опояшет экватор. Даже четырежды, если мозг принадлежит человеку с университетским образованием!) Все равно я был бы рад оказать ему поддержку.

Если кто-то поддерживает Тони, это неизменно раздражает Мишель, что меня, ясное дело, вдохновляет. Однако теперь не время было с ней сцепляться. Она захватила власть. Она стояла передо мной со своим списком и держала карандаш наизготовку. Я знал, и все остальные знали: один мой неверный шаг – и она вычеркнет меня жирной чертой.

– Мне каж-ж-жется, Стори, – зажужжала она, – то, что ты з-з-зделал з-з-з Гордоном в прошлый виз-з- зит…

С меня так и не сняли вину за кому Гордона. Небывалая несправедливость, но выступить в свою защиту я не мог. Мишель, как супруге больного, в те дни дозволялась повышенная бесчувственность. Это