– У меня под рукой ежедневник. У вас наверняка тоже есть… что-нибудь похожее. Почему бы не запланировать встречу заранее?
– Между прочим, у вас усталый голос, – посетовал я. – Очень усталый.
– Пожалуйста, мистер Стори.
– Гордон. Видите ли, солнышко, я не хочу показаться капризным, но не люблю планировать загодя. Мне нужно, чтобы в жизни оставалась какая-нибудь тайна. Иначе как же вставать по утрам?
– Некоторым помогают будильники.
– Только не мне, солнышко. Меня будит нос. Я считаю, что у каждого дня, как у каждой женщины, есть свой запах. По мне, единственный стоящий день – это тот, который пахнет загадкой. Только в такой день стоит выбираться из кровати.
– А как насчет того, чтобы заплатить за жилье? Ради этого не стоит выбираться из кровати?
Деньги! Что еще может так быстро разнести в клочья поэтический образ? Наслать на вас страх и загубить творческие порывы? Конечно, в ее словах был резон. Деньги развенчивают мнимую свободу. Если бы, например, я мог просто вернуть Джули ее деньги, мне не пришлось бы сегодня днем тащиться в «Pain et Beurre». Я мог бы вообще отказаться от встреч с ней. И не увидел бы больше ни кусочка Джули Тринкер. Конец истории.
Однако с тех пор как Гордон попал в больницу, мой и без того скудный приток наличности от малярно- ремонтных работ совсем иссяк. Вдобавок я не продал ни единой скульптуры за время его комы и оказался на мели. Правда, я был на мели и до болезни Гордона. Надо признаться, что мои произведения не шли нарасхват и в те времена, когда брат был здоров. Но теперь все как-то разом осложнилось, мне то и дело приходилось латать новые дыры.
Вы, наверное, поняли, что я привык перехватывать деньги: одалживать у Питера, чтобы вернуть Полу, и так далее, по цепочке. Но если Патрик, и Полли, и Филип, и Педро начинают хором требовать свою долю – пиши пропало.
Вот как сейчас.
– Алло?
– Это Петуния из Ассоциации взаимопомощи художников.
– Аллё! Моя «Мир лапши». Вы сама приехать или на дом?
– Я звоню Арту Стори, он оставил этот номер. У него счет в нашей организации.
– Плостите. Мисса Столи нету. Моя мисса Пинг. Дайте номер.
– Я оставляла номер вчера.
– Холосо, холосо. Я скажу. Он очень жалко плопустить звонок. Очень жалко.
– Арт? Это ведь вы? Это Петуния Стаммерс. Это ведь вы!
– Мисса Столи, он очень занятая. Плавда занятая. До сывидания.
Понятно, так не могло длиться бесконечно. Хотя бы потому, что большинство моих кредиторов знали, где я живу.
Я так углубился в мысли о своем жалком положении, которое становилось все жальче и жальче, и о полной зависимости от Джули Т., что поначалу не заметил того парня.
– Эй! Прием! – Он подошел к стенду Центра борьбы с раком кожи имени Энгуса Броди и махал рукой, чтобы привлечь мое внимание. К уху он прижимал мобильник. Парень явно выяснял с кем-то отношения. Возможно, с подружкой. – Считай, я этого не слышал, киска. Ты еще пожалеешь о том, что сказала, – грозил он в телефон и в то же время водил двумя пальцами возле рта: просил у меня сигаретку.
У него был самоуверенный вид для человека, которому выдвигают ультиматум. Я бы даже сказал, скучающий вид. Парень привалился спиной к стенду и скрестил ноги. Дорогой костюм; пиджак расстегнут, узел галстука распущен. Я дал бы ему… лет тридцать пять?
Тридцать шесть? Темные волосы, смуглая кожа, крупный нос. Тело, которое к пятидесяти годам заплывет жиром. Но в общем – видный парень. Я протянул ему сигарету и предложил огоньку. И очень кстати: едва он прикурил, на него наехали уже всерьез. Женщина в телефоне, похоже, слишком много от него хотела. Парень отлепился от стенда, повернулся ко мне спиной и стал расхаживать взад-вперед.
– Ну и что мне теперь делать? – вопрошал он. – Что. Конкретно. Тебе. От меня. Надо?
Он повышал голос на каждом слове, пока не перешел на ор, чем привлек внимание двух основательно беременных дам в халатах и новых шлепанцах. Они сидели на скамеечке Катарактного центра имени Джоан Уинтерс, украдкой затягивались запретными сигаретами и притворялись, что не слушают.
– Ну давай, давай, скажи это! – ревел парень с телефоном. – Ты ж все придумала. Охренеть, как ты все классно придумала.
Его голос взорвался на слове «охренеть», приобретя жесткую интонацию, которая, видимо, должна была означать «зловещую решимость».
Наступила пауза. Он вышагивал туда-сюда, пока его барышня вещала на другом конце, потом вдруг остановился и повернулся ко мне, ухмыляясь от уха до уха. Затем он мне подмигнул – подмигнул с хитро- победным выражением, которое будто говорило: «Слушай и учись. Вот как это делается».
Наконец он соблазнительно замурлыкал, умасливая ее:
– Ладно, ладно, киска, извинения приняты. – Мурлыканье, однако, было достаточно громким, чтобы его расслышали все окружающие. Парень явно играл на публику, будто вертелся перед камерой. – Ясное дело, я тоже расстроился. Очень расстроился. Ты же знаешь, я делаю все, что могу.
Беременные в халатах бросали на него убийственные взгляды. И не только на него, на меня тоже: он ведь подмигнул мне, тем самым взяв в сообщники. Потом грузно поднялись, преисполненные отвращения. Огромные животы угрожающе закачались, когда дамы дружно направились к больнице по узкой дорожке через садик Центра борьбы с ангиной имени Люсинды Дэвис. Как два танка в махровых шлепанцах.
На свою беду, герой-любовник с телефоном не заметил их приближения. Поэтому одного молниеносного, точно рассчитанного удара двух животов хватило, чтобы сбить его с ног и отправить в колючие объятия вьющихся роз на клумбе Центра селекции имени Селии Джеймисон. (Сорт «семейный», рекомендуется регулярное подрезание.)
Крепко схваченный шипами и усыпанный лепестками любовник слал проклятия двум удаляющимся танкам. Он все еще ругался, когда они поднялись по ступенькам и вошли в больницу. Я предложил парню руку, но он отмахнулся. И хорошо. Я, конечно, не тот человек, который вправе осуждать других за маленькие телефонные спектакли (спросите Петунию), но уклонение от долгов – это одно, а эмоциональный шантаж – совсем другое. Я кивнул парню и оставил его в клумбе, решив, что паши с ним пути больше не пересекутся. И зря. У парня с мобильником и у меня оказалось больше общего, чем я думал.
В комнате для посетителей я нашел Тони, в полном одиночестве. Руки сложены на коленях, ноги крепко упираются в пол. Он не читал и не спал. Просто ждал. Тони умеет ждать лучше всех на свете. Он не бегает в поисках журналов и кроссвордов. Не вскакивает с места, чтобы рассмотреть картины на стенах. Он просто сидит. Другие появляются и исчезают, расхаживают по коридорам, заходят в комнаты отдыха и выходят из них. Но дайте Тони стул с жесткой спинкой – и он прождет целую вечность.
– Уже вернулся с работы? – спросил он. – Быстро справился.
– «Работай усердно, но не долго» – таков мой девиз, – объяснил я и подал ему чашку кофе. – Вам с настоящими сливками, а Сандре и Мишель – с обезжиренной гадостью.
Кофе в больнице стал вполне сносным. Я хорошо над этим поработал. Под моим чутким руководством юный Тайте начал творить чудеса со своей кофеваркой. В дальнейшем я планировал убедить Марию, владелицу кафе, сменить поставщика зерен.
– Девочки вышли, – сообщил Тони и немедленно приступил к ритуалу схлебывания пенки со своего капуччино. – По-моему, Мишель у Гордона, а Сандра в коридоре, пошла с кем-то поболтать. Знакомую встретила.
В дальнем углу холла собралась стайка женщин. Они стояли ко мне спиной, но я узнал маленькую фигурку Сандры, ее поднятый воротничок, ее беспокойные худые руки. Две ее собеседницы были повыше и покрупнее. Женщины разговаривали вполголоса, о чем-то личном, явно утешая друг друга. Жаль, конечно, их прерывать, но в руках у меня была пластиковая чашечка с одним из лучших кофейных произведений Тайте.
– Сандра? – окликнул я. По-моему, очень деликатно. – Прошу прощения… Сандра!
Женщины покрупнее, одетые в пестрые, многослойные конструкции из брюк, блузок и длинных курток,
