Мамины работы из других постановок тоже были выставлены у нас дома. Кожаные шортики с нарисованными белыми ремешками (из «Звуков музыки») красовались в рамочке над пианино. Дамский зонтик, весь в кружевах, с фиалками (из «Пигмалиона»), покачивался над моей кроватью. Разноцветные бумажные фонарики (из «Микадо») протянулись вдоль веранды. Под потолком в гостиной вертелся зеркальный шар (из «Чикаго»).
Репетиция только началась, когда мама выскользнула из театра, чтобы одолжить старый граммофон, который углядела в витрине какого-то бутика (как штрих для жилья доктора). Но, когда она вернулась, радостно прижимая к груди здоровенный агрегат с медным рогом, все уже было кончено. Мама увидела, как папу вывозят со сцены на больничной каталке, и не поверила своим глазам. В прямом смысле. Поэтому она закрыла глаза, досчитала до десяти и открыла их снова.
Папа все еще лежал на каталке, такой же мертвый, как раньше. Ничего не изменилось. Поэтому мама сделала единственное, что пришло ей в голову. Снова закрыла глаза и досчитала до двадцати. Все еще мертв? Тридцать? Сорок? Пятьдесят?
В следующие несколько лет мамины глаза гораздо чаще бывали закрыты, чем открыты. Она открывала их лишь при крайней необходимости, и поразительно, сколько всего она умудрялась сделать вслепую.
Похороны она простояла с закрытыми глазами. Позже на ощупь и на запах разобрала папину одежду, молча вынимая одну рубашку за другой и складывая их в картонные коробки, а затем так же ощупью спустилась по лестнице и загрузила коробки в машину. Когда она дошла до папиного старого кожаного пиджака, однобортного, в стиле битников, то сунула пальцы в каждый карман, прощупывая линялую шелковую подкладку, словно выискивала следы папиного присутствия: старый фантик от мятной конфеты, корешок билета, чистый платок, сложенный как новый. Затем она просунула руку в рукав, на секунду будто бы натянула папину оболочку, а потом и этот пиджак отправила в коробку.
Однако попадались и предметы, на которые ей приходилось смотреть. Хотя бы время от времени. Например, собственная дочь.
– Мам, я доделала уроки, – говорила я. – Мам? Ты что, спишь?
Мне было одиннадцать лет.
– Разумеется, нет.
– А кажется, что спишь.
– Я ведь сижу на стуле, верно?
Что верно, то верно. Она сидела перед телевизором, держа на коленях упаковку размороженного картофеля фри и магазинного цыпленка-гриль в фольге. Телевизор работал, но звук был отключен.
– И я отвечаю тебе, Джули, верно?
– Да.
– И между прочим, обедаю. Так в чем проблема?
– У тебя глаза закрыты, мам.
– Ну и что?
– Ты не видишь меня с закрытыми глазами.
– Еще как вижу. Мне так даже лучше видно. Как у тебя блестят волосы… Ты вымыла голову?
Мама частенько говорила что-то в таком духе, чтобы сбить меня с толку. Она не могла меня видеть, и я это понимала. Она просто слышала запах шампуня.
– Тогда скажи, что на мне надето? – спрашивала я.
– Я очень устала, Джули. Очень устала.
– Какого цвета моя одежда?
Если же я слишком наседала на нее, мама захлопывала рот так же плотно, как глаза, и достучаться до нее было невозможно. В глубине души я знала: все мои усилия бесполезны. Даже когда мама открывала глаза и смотрела прямо на меня (такое иногда случалось) – она меня все равно не видела. Она говорила со мной; я отвечала. Но в ее глазах, закрытых или открытых, моего отражения не было.
– Думаешь, у нее просветление наоборот? – уточнил Хэл. – По-твоему, она выходит из подполья? Решила сказать – мол, я прикидывалась чуть не двадцать лет, и баста? Я чокнутая и горжусь этим?
Домой из больницы я вернулась поздно, далеко за полночь. Хэл в шортах сидел за кухонным столом и уплетал яичницу с беконом. На отсутствие аппетита он никогда не жаловался.
– Ты разве не ужинал в ресторане? – Я протянула мужу салфетку.
– Ужинал. Пришлось вести клиента в «Сад императора». Заказали классную штуковину с чили и мидиями. Пальчики оближешь.
Его вилка с очередной порцией яичницы описала в воздухе дугу – и длинный потек желтка украсил грудь и шорты. (Замочить в холодной воде, потом стирать хозяйственным мылом.) Как я уже говорила, Хэл ест по-свински.
– Но ты же знаешь эту китайскую еду – проскакивает моментально. Я снова умираю с голоду. – Хэл выпрямился и перевел дух. – Ну? Что сказал врач?
– Если приступы паники прекратятся, ее выпишут завтра. Но последствия непредсказуемы.
Я опустилась на пол рядом с ним и поискала местечко помягче, чтобы пристроить голову, но Хэл снова начал заглатывать еду, поэтому мне пришлось выбирать между крошками хлеба, яичным желтком и потной грудью. Я свернулась полусидя-полулежа и припала щекой к его бедру.
– А вдруг все затянется и маме нужен будет присмотр? – спросила я. – Кроме меня ведь некому это делать.
Сквозь густую темную поросль на ноге Хэла я смотрела на свое отражение в зеркальной дверце кухонного шкафчика напротив нас. Странное дело – я видела, как шевелятся мои губы, но женщина в зеркале совершенно на меня не походила. Будто кто-то абсолютно другой. Я даже не была уверена, что доносившийся до меня голос – мой собственный.
– Вот в таких случаях и начинаешь ценить братьев и сестер, – сказал Хэл. – Обычно от них толку как от козла молока, но, когда предки сдают, они оказываются очень кстати.
У Хэла было трое братьев. Все их родственные отношения сводились к регулярным встречам, где обсуждался единственный вопрос: что делать, если предки доживут до глубокой старости. А родители именно так, вопреки всем ожиданиям (и финансовым прогнозам), похоже, и собирались поступить.
А как быть мне, единственной дочери? Я знала, что могу рассчитывать на помощь Триш и Марджи, но всему есть предел. Хэл? Ох, боюсь, на Хэла лучше не рассчитывать.
– Мне никак нельзя сейчас бросать работу, правда? – Я закинула удочку в надежде, что Хэл в приливе сочувствия возмутится: «Конечно можно! Как-нибудь выкрутимся!»
Ничего подобного я не дождалась.
– Тебя весь день вызванивали с работы, – сообщил Хэл. – На автоответчике куча сообщений от какой- то девицы. Софи какая-то. Умоляет перезвонить.
При звуке этого имени женщина в зеркале сморщила нос и высунула язык, будто попробовала кислятину. Ребячество, конечно, но у женщины стал ужасно довольный вид.
– У этой Софи приятный голос, – заметил Хэл и даже перестал жевать. – Очень даже. Новенькая?
Женщина в зеркале сразу растеряла все свое довольство.
– Это же Софи, Хэл!
На меня вновь навалилась усталость. Видно было, что и женщина в зеркале тоже изнемогает от утомления. Мне не составило труда прочитать ее мысли: неужели это нормально – чувствовать себя настолько одинокой? Неужели нормально осознавать: случись еще хоть что-то – и ты слетишь с катушек и никогда больше не сможешь убедить себя, что в твоей жизни есть смысл? Зачем вставать по утрам? Гладить кухонные полотенца? Зачем мыть машину? Покупать новые трусики? Делать крюк по дороге домой, чтобы ухватить свежую кинзу? Зачем помнить, у кого когда день рождения? Брить под мышками? Менять воду для цветов в вазе?
Что-то теплое покатилось по моей щеке. Женщина в зеркале утерла слезу. Не поднимая головы с колен Хэла, я тоже кое-что вытерла. Яичный желток.
Суббота, 15.30
Алло, Джули? Это Софи. Я получила сообщение про твою маму. Бедненькая. У меня самой недавно умерла бабушка, так что представляю, каково тебе. То есть, конечно, твоя мама не умерла, но
