В те первые дни я вела себя так, будто не случилось ничего необычного. Словно мой муж отправился в долгую деловую поездку и скоро постучит в дверь – с подарками и трофеями из беспошлинных киосков аэропорта.
Я тогда еще верила, что Хэл скоро вернется домой, и потому меньше всего хотела рассказывать людям, что осталась одна.
Есть что-то унизительное в том, что тебя бросили. Даже если тот, кто бросил, – последняя скотина. Невозможно отделаться от чувства, что ты сама виновата. Что позволила любви просочиться сквозь пальцы.
16
Арт
Сколько верующих нужно, чтобы обратить психоаналитика?
Мужчине необходимо, чтобы его членом восхищались. Но любой мужчина знает, что в поисках восхищения он подвергает своего дружка великому риску. Нас все время ругают за наши якобы тупые и беспардонные аппараты. На самом же деле все совсем наоборот. Нет ничего более чувствительного и ранимого, чем мужской член.
Неодобрение может оказаться гибельным для эрекции, мгновенно лишить ее всякого смысла. Даже просто рассеянный взгляд вреден. Такой взгляд говорит: «Ты показал мне лучшее, что у тебя есть, а я все равно думаю о чем-то другом. Например, о том, что бы мне заказать на обед».
Если пенис регулярно недополучает любви и признания, он в конце концов съежится, станет тенью себя былого. Многие женщины почему-то уверены, что пенис – штука живучая и всегда сможет восстановиться. Неправда. У каждого члена есть свой предел прочности.
Хотя где именно лежит этот предел, сказать трудно.
Я был уверен, что член Гордона уже давно достиг точки невозвращения. Считал, что годы брака с Мишель сделали свое черное дело. И вдруг я узрел чудо. Оно случилось утром, примерно через неделю после ночной попойки с Томасом Корелли. Через неделю после того, как я последний раз видел и слышал Джули Тринкер.
Солнечный свет дробился в больничных стеклах, образовав вокруг неподвижного Гордона радужный нимб. У его кровати сгрудилась кучка очевидцев, и хотя никто не кинулся звонить в Ватикан, в воздухе витало благоговейное изумление.
Эпизод примечателен сам по себе. Двадцать первому веку несвойственно изумляться. Сотню лет назад апельсин в рождественском чулке был маленьким чудом, а в наши дни никого не удивишь тем, что некогда считалось странным и редким.
В тот день, в палате Гордона, очевидцы пережили потрясение. Случилось нечто столь загадочное, что удивились даже навидавшиеся всякого медики. Удивилась даже Мишель.
Если не считать неглубокого, но ровного дыхания (и того румянца, свидетелем которого однажды был я), Гордон почти месяц не подавал признаков жизни. Напрочь. И вдруг кое-что переменилось. В одну ночь. Это был знак.
Мишель пришла в больницу, чтобы довести до сведения Гордона новости спорта (Гордон терпеть не может спорт). Едва увидев мужа, Мишель вызвала медсестру. Медсестра тут же вызвала дежурного врача, дежурный врач вызвал специалиста, а специалист, не будь дурак, звякнул в больничное кафе (как раз перед тем он заказал себе капуччино с рогаликом).
Я сидел в кафе, когда Мария, его владелица, сняла трубку. К тому времени Мария считала меня своим. Знаю по опыту: если в маленьких кафешках пьешь много дрянного кофе и не жалуешься, то очень скоро становишься почти родным. А я каждый день заходил в это заведение, но так и не выложил Марии горькую правду насчет ее кофейных зерен. Короче: когда невропатолог отменил свой завтрак, Мария заподозрила неладное на четвертом этаже, где лежал Гордон. И сообщила это мне. Я двинул проверять. Так, на всякий случай.
Тихонько проскользнул в палату и незаметно пристроился в задних рядах. Как обычно, неподвижное тело моего брата было скрыто гладким, белым больничным одеялом. Но в это утро под одеялом в районе паха Гордона вырисовывался огромный бугор. Здоровенный стояк, прямой, как ножка кофейного столика.
– В жизни ничего подобного не видела, – буркнула Мишель, скорее всего сама себе. Трудно сказать, испугана она была или под впечатлением.
Мишель оглядела остальных: невропатолога, дежурного врача, трех медсестер, физиотерапевта, Сандру, Тони и какую-то девицу со жвачкой во рту – я принял ее за студентку-практикантку, но позже выяснилось, что это была школьница из группы добровольной помощи и что в палату она забрела в поисках чайной тележки.
Дара речи лишились все, кроме Тони. Естественно.
– Белый цвет зрительно увеличивает предметы, – сообщил он. – Знаю из одежного бизнеса. Белый цвет, строго говоря, вообще не цвет…
– Папа! – гаркнула Мишель. – Не мешай докторам думать!
Тони устыдился собственной болтливости и отступил в сторонку. Впервые в жизни я был благодарен Мишель за грубость. Тони уж совсем завелся и чуть было не приступил к тираде насчет цвета, которую я слышал столько раз, что мог бы продолжить с любого места. Начиналась она с того, что «белый, строго говоря, не цвет», далее следовало лирическое отступление в область салатов, а кончалось все тем, что «помидор, строго говоря, не овощ».
Невропатолог сделал пометку в блокноте и развернулся к Мишель:
– Миссис Стори, как я понял, такие проявления не характерны для вашего мужа?
Его вопрос заставил всех снова посмотреть на Гордона с его стояком. Тот вроде как еще подрос.
– Совершенно не характерны! – с нажимом подтвердила Мишель. – Это настолько необычно, что сначала я даже подумала, что брат Гордона изобрел какую-нибудь идиотскую шуточку. Подумала, что Арт, понимаете… – она смутилась и понизила голос, – что он воткнул… туда… – От мысли о том, что можно было воткнуть «туда», Мишель страдальчески сморщилась. – Видите ли, Арт на все способен…
Вид у невропатолога был смущенный, даже шокированный.
– Мистер Стори? Художник?
Главврача отделения неврологии так впечатлили мои лечебные рисунки на простыне, что инсинуации Мишель не сработали.
– Он не совсем художник. – Мишель сочла необходимым объясниться. – Правда, сам себя он называет художником и кое-какие шансы ему выпадали… которые он упустил… Но сейчас ведь речь не об этом.
Сестра Крисси, стоявшая с другой стороны кровати, ближе к Гордону, заметила, что я маячу на заднем плане. Наши глаза встретились, и она изобразила лицом некую замену сочувственного рукопожатия.
– Поэтому я заглянула под простыню, – продолжала Мишель, – убедилась, что… это все настоящее, и вызвала медсестру.
Невропатолог достал из кармана небольшую рулетку и приложил ее ленту к столбу под одеялом. Пока он записывал цифру (гигантскую), его лицо было непроницаемо. Все это время Гордон оставался, как всегда, тихим и безмятежным. Спящий красавец со стояком.
– Это что-нибудь значит, доктор? – спросила Сандра. – Это хороший знак?
Голосок у нее был тоненький и нервный, как она сама. В то время как некая часть Гордона становилась все больше, тело Сандры будто уменьшалось в размерах. По-моему, если слишком долго быть рядом с Мишель, любой скукожится. Беспокойные ручки Сандры теребили ремешок сумки.
– Увы, изменений в мозговой деятельности не наблюдается. Поэтому не стоит надеяться на многое, – сказал невропатолог. – Эрекция непредсказуема. Мало ли что она может означать в данном случае.
Медсестра рядом с ним понимающе усмехнулась.
– Анализы, разумеется, нужно повторить, – обратился врач к Мишель. – Но ничего нельзя сказать наверняка. Остается только ждать.
Я выскользнул из палаты, на прощанье кивнув сестре Крисси. Она не заметила. Склонившись к Гордону, она длинными тонкими пальцами обхватила его запястье, как браслет. То ли считала пульс, то ли просто держала за руку – трудно сказать. В любом случае Гордону явно было хорошо. И в любом случае она слушала его сердце.
