Невидимая птица

я больше давно не могу.

Ты память мою не тревожь –
я верность тебе берегу.
А письма моя уничтожь
и ландыши первого мая,
забытые в книге твоей…

Страстней, чем молитва немая,
любовь моя, все принимая,
тоскует по келье своей.

«Холодные, длинные майские дни…»

Грусть мира поручена стихам…

Г. Адамович

Холодные, длинные майские дни.
Зеленое золото солнца сквозь тучи…
И эта навязчивость слов и созвучий —
мы с ними навеки одни.

Язык наш — недавно великий, могучий —
тяжелый и светлый язык песнопенья
порою звучит, как мещанский жаргон.
И только с тоской вырывается стон
у тех, кто привык в нем искать вдохновенье.

Откуда же взять нам такое смиренье,
в котором бы не было больно и тесно
еще не отжившим сердцам?

Мы все уцелели случайно, чудесно…
Грусть мира зачем-то поручена нам —
и этому нет объясненья.

«По линии меридиана…»

По линии меридиана,
при входе в Люксембургский сад
скамейка у ствола каштана.
Здесь столько лет тому назад…

Так начинаются сказанья,
так зарождаются стихи…
Так – искупив свои грехи –
мы не меняемся ни в чем.
Ты слушаешь мое признанье
и вспоминаешь о своем.

«По улице вдоль Люксембургского сада…»

По улице вдоль Люксембургского сада
мы долго бродили, встречая рассвет.
Казалась прозрачной и хрупкой ограда.
Казалось, что большего счастья не надо –
казалось, что горя возвышенней нет.

Все те же упреки, такие же просьбы –
кого и чему научила любовь?
Едва ли придется, но если пришлось бы,
удел незавидный я выберу вновь,
предпочитая удаче любой
надежду на встречу – и гибель – с тобой.

1945