завотдела обкома. А когда Алексей Степанович приехал в Магадан его искать, дедуля уже недавно умер, и мы все жили на бабусину пенсию. Ну, мама ему все про дедулю рассказала, и потом Алексей Степанович все время звонил нам из Москвы и присылал деньги. А на Камчатку он уже потом приехал. Он сказал, что познакомит меня с вами, когда мы кончим фильм. И сегодня мы все досняли... А он погиб...
Умолкает.
— Я не знал, что Леша ездил в М-м-магадан, — говорит Степа.
— Ну да, ездил, — говорит Игнатова. — Он же дедулю искал. Потому что ваша жена, Дарья Михайловна, собиралась раньше вас за дедулю выйти замуж. Поэтому Алексей Степанович его и искал. Ведь если бы дедулю не посадили, она бы за вас, Степан Сергеевич, не вышла, и Алексей Степанович бы на свет не родился. И вас, Максим Степанович, тоже бы не было. Никого из вас бы тут сейчас не было. И меня бы не было. А его посадили — и теперь мы все есть.
Это правда. Мама стала женой папы потому, что Зискинд из ее жизни исчез. Вот об этом я все время думаю. Вся моя жизнь зависит от совершенно мне незнакомого Зискинда. Где кончается одно и начинается другое, понять совершенно невозможно. Один взгляд, одно слово — и вдруг вся жизнь получает совсем другое направление.
2
Очень ранним летним утром в тридцать втором году автомобиль с двумя чекистами едет по проселочной дороге.
Предутренний туман. На опушке леса красный флаг. Деревянные ружья в пирамиде. Палатки. Из палатки выскакивает и мчится за автомобилем собака. Писающий на дерево двенадцатилетний пионер- часовой поспешно поправляет трусы и отдает вслед машине салют.
Степе двадцать один год. Даше — двадцать два. В дверь внизу стучат. Они просыпаются одновременно.
— Вот и все, — прислушивается к стуку Степа. — За мной п-п-п-пришли.
На цыпочках, мимо Аниной кроватки, он подходит к балконной двери и осторожно выглядывает.
В тумане за лесом едва брезжит рассвет. Внизу, на крыльце, стоят люди в фуражках. Стучат в дверь.
— Да. Они, — шепчет Степа, метнувшись обратно к кровати. — И с ними Левко.
— Иди ко мне. — Даша ловит его за руку.
— Надо же открыть, — шепчет Степа.
— Подождут.
Степа ныряет обратно под одеяло. Даша обнимает его и прижимает к себе.
— Зато мы с Зискиндом н-н-наконец б-б-будем теперь на равных, — шепчет Степа.
— При чем тут Зискинд?
— Я все это время думаю, что я тебя у него украл и ты об этом помнишь. А теперь меня тоже посадят, и мы с ним будем на равных.
— Ты что, об этом все время думаешь?
— Да.
— Ну и дурак. — И Даша обвивает его руками и ногами, целует его. — Я его никогда не любила. Я любила только тебя.
В дверь продолжают стучать.
Анечка просыпается в своей кроватке, начинает плакать.
К стуку снизу присоединяется другой, тихий стук в дверь их комнаты.
Это испуганный Полонский стучит в дверь согнутым пальцем. Варя стоит за его спиной.
— Степа, Даша, проснитесь! — зовет Полонский.
— Успокойся, Миша. Они слышат, — говорит ему Варя.
— Тогда почему они лежат? Это же пришли за ним.
— Ты уверен, что за ним?
— Это из-за его рассказа.
— Из-за какого рассказа?
— Он отнес рукопись в «Правду».
— Ну и что?
— Героиню рассказа зовут Надежда, — шепчет Полонский. — Я же ему говорил.
— Говорил что?
— Что так зовут жену Сталина. Я предупредил его, что надо поменять имя. Тем более теперь, когда его «Тетю Полю» ругают во всех газетах за формализм. Наверху, конечно, решили, что это вызов.
Внизу уже колотят в дверь ногами.
— Они же сломают дверь, — говорит Полонский.
— Пусть ломают, — говорит Варя. — Куда теперь торопиться?
Даша вскрикивает и затихает. Степа тоже затихает, скатывается с Даши, лежит рядом, уткнувшись лицом в ее шею.
Чекисты перестали стучать. Переговариваются. В открытое окно слышны их голоса.
— Их и дома нет никого, — говорит незнакомый голос.
— Да здесь они, где им быть. Спят, — говорит Левко. — Можно через окно войти на веранду.
Колотят в дверь еще громче.
— Ладно. Пошли открывать, — шепчет Даша, — все равно войдут.
Она спрыгивает с кровати. Надевает трусы и майку.
— Подожди, — шепчет Степа.
— Что? — Даша наклоняется к нему.
— Ты не знаешь п-п-про меня еще одну вещь, — говорит шепотом Степа.
— Что еще?
— Я хотел стать настоящим п-п-писателем. Ты понимаешь, не просто, а настоящим.
— Это как?
— Ну, в общем, к-к-к-классиком.
— Как Лев Толстой, что ли?
— Да. Или как Алексей. Мне кажется, я бы смог. П-п-понимаешь, классики так пишут, что у читателя в- в-в-возникает чувство, будто его, как ребенка, ведут куда-то за руку и будто ведет его кто-то очень умный и д-д-добрый, кому можно довериться, потому что он хорошо знает, куда идти. Я бы мог научиться так писать. А теперь этого не будет.
— Фигня. Пока мы живы, никто не знает, что дальше будет.
И мама, как всегда, была права. Стал папа классиком или нет, до сих пор непонятно, но мама в него верила, поэтому счастливым и гордым человеком он стал, и оставался таким, счастливым и гордым, долгие, долгие годы, несмотря на разные, очень разные времена. Моя мама была очень мудрым и спокойным человеком, а Ксения ни мудрой, ни спокойной не была, поэтому я женился не на ней, а на Нине. Вот об этом я и думаю: где кончается одно и начинается другое — понять невозможно.
Полонский стоит на лестничной площадке, держит на руках плачущую Аню и смотрит, как Степа и Даша спускаются вниз. Варя спускается за ними следом.
У Степы трясутся руки. Он не может открыть дверь. Даша помогает ему.
На крыльце стоит Василий Левко и незнакомый чекист, держащий в руках стопку газет.
— Ну вы и спите. Я вам завтрашние газеты привез. Иосиф Виссарионович хотел вам позвонить и поздравить лично. Но у вас нет телефона. И мне поручено, как соседу, газеты вам доставить.
Степа пятится в глубь передней, зажимает ладонью рот и убегает.
— Что это с ним? — спрашивает Левко у Даши.
— Извините, Василий Семенович, — говорит Даша и убегает вслед за Степой.
— Вася, я не поняла. Что ты сказал? — спрашивает Варя.
— В «Правде» напечатан рассказ Степана Сергеевича «Надежда», — объясняет Левко, впервые называя моего папу по имени и отчеству. — И этот его рассказ крепко понравился вождю.
