неподвижно, с открытыми глазами. От шума станков у нее разболелась голова, сильно стучало в висках. В мозгу билась неотступная мысль: «Я никто! Я не нахожусь нигде! Я вне жизни!» То же было и на завтра, и после…
Авдей Петрович первое время не тревожил Таню расспросами. Только посматривал искоса, шевелил бровями да поскребывал оглоблей очков щеку. Но как-то все же спросил:
— Что, Яблонька, сердечко к делу не прифуговывается?[2]
— Плохо, Авдей Петрович, — глухим голосом ответила Таня. — Я ведь на фабрике-то вовсе никто. Совершенно….
— Ничего, ничего, Яблонька, — успокаивал он, — дерево под полировку после пилки да строжки тонюсенькой стружечкой доводят, чтобы душа в нем просвечивала. Из-под топора и корыто готовое не выходит. Терпеть надо.
Терпеть было трудно. По вечерам Таня тайком выковыривала из ладоней занозы и вздыхала: слишком уж медленно прифуговывалось к делу сердце, слишком тонюсенькие были стружечки, такие, что и разглядеть невозможно. И если ей все же помогало что-то, то это бескорыстная влюбленность Авдея Петровича в свое ремесло. От этой влюбленности в незатейливое, обыкновенное дело на Таню веяло чем- то очень светлым и чистым…
Вскоре заболела среди смены Танина станочница. К станку мастер поставил Таню. «Только повнимательнее, пожалуйста, — попросил он, — от вашего станка весь цех зависит». И Таня очень боялась.
Но смена кончилась благополучно, и домой Таня пришла взволнованная и радостная. Авдей Петрович заметил, как блестели у нее глаза.
— Сама, Авдей Петрович! Сама со станком управлялась! — сказала она. — И, кажется, сильно проголодалась. — Первый раз за последнее время она улыбнулась и добавила: — Весь цех от меня зависел сегодня.
— А ну, покажи ладошку! — прищурился Авдей Петрович.
Таня протянула руку.
— Ага, есть начало! — довольно проговорил он, рассматривая волдыри свежих мозолей. — Настёнка, приказ поступил: в ужин выделить нашей станочнице добавочную порцию! — Он рассмеялся.
На другой день Тане нужно было настроить станок на строжку очень ответственной детали. Она побежала к Насте.
— Сейчас Федю пришлю, — успокоила ее подруга. Федя был дежурный слесарь их смены. Таня знала его, видала у станков, особенно у Настиного фрезера, куда он заглядывал что-то уж слишком часто. Наверно, поэтому Настя имела над ним особую, «неофициальную» власть. Федя помог Тане настроить станок, показал, как выверять ножи на головках, как регулировать прижимы, направляющие линейки, ролики… Станок заработал «с места», без всяких капризов. «Как хорошо уметь так, — подумала Таня, позавидовав Феде. — До последнего винтика изучу свой станок. Обязательно!»
Недели через две она не пришла домой после смены. Вернулась только в час ночи.
— Ты, Яблонька, что это, в трубочисты поступила? — спросил Авдей Петрович, прищуренным глазом разглядывая черные пятна на ее лице.
— Слесарям помогала станок разбирать, — ответила Таня. — Авдей Петрович, милый, родной вы мой человек! Спасибо вам за все… за ваше… за ваше…
Она не договорила: обессиленная, опустилась на стул.
В мае на фабрике открылись подготовительные курсы для поступающих в лесотехнический институт. Поступила на эти курсы и Таня. В августе ее приняли на вечернее отделение.
И сутки вдруг сократились вдвое. Днем она работала на станке, по вечерам ходила на лекции, занималась дома, иной раз до поздней ночи просиживая над книгами. Уставала. Подниматься по утрам было трудно. И все-таки это было куда легче, чем в ту пору, когда оставалась наедине со своим несчастьем.
— Ты, Яблонька, силенки-то побереги, — советовал Авдей Петрович, — и на отдых время выкраивать надо.
— Какой там отдых, Авдей Петрович! На что мне его! — возражала она. — Пускай ни минуты покоя, пускай даже тревога все время, постоянно тревога, только бы успевать все сделать!
Часто от переутомления она подолгу не могла заснуть ночью. Боялась она этого больше всего, потому что именно в эти минуты наваливались на нее воспоминания о консерватории, о первых счастливых днях в Москве. Иногда плакала втихомолку, а утром не знала, как спрятать от Авдея Петровича припухшие раскрасневшиеся глаза.
Вскоре забот у Тани еще прибавилось. Фабрика получила очень важное задание, и строгальные станки захлебнулись с первых же дней. На одной очень сложной детали не справлялись даже в три смены. Таня пропустила несколько лекций, помогая цеху по вечерам, во второй смене. Тогда и пришла мысль: а что если строгать сразу на двойную ширину, по две детали, и тут же после разрезать, прямо в станке? Мысли этой, однако, она тут же испугалась. «Это ж надо резцы переделывать, в станке кое-что… Кто же согласится на это?» Но мысль не давала покоя. Таня несколько ночей просидела дома над самодельными чертежами, советовалась с Авдеем Петровичем, а в цехе — с «Настиным Федей». Наконец решилась и пошла к начальнику цеха. Тот сперва поморщился и покачал головой, однако пообещал доложить главному инженеру. Уже на другой день главный инженер вызвал ее. Он очень просто и крепко пожал ей руку и сказал: «Спасибо! Вы молодец! Правда, повозиться придется, но… лучшего выхода не придумать».
Фабричные конструкторы в тот же день получили экстренное задание. Инструментальщики стали готовить новые резцы, приспособления…
Несколько дней Таня провела в непрерывном волнении: «Как-то получится, как выйдет?» Наконец все было готово. Окончив смену, Таня не ушла домой. Испытание назначили на утро, и она хотела, чтобы слесари, в числе которых оказался и Федя, готовили станок при ней.
Работы было много, и, чтобы успеть, Федя взялся вырубить паз в чугунном столе, не разбирая станка. Он изодрал в кровь руки, и кровь мешалась с чугунного стружкой, пылью. А глаза Феди блестели: «Все равно сделаем!»
Таня помогала: подавала инструмент, обтирочные концы. Федя устал. Она попробовала его заменить. Но каким непослушным в ее руках было все то, что в Фединых становилось как бы продолжением его пальцев. Десять минут проработала Таня за Федю, а на руках уже вспухли кровавые мозоли.
— Дай сюда! — скомандовал Федя и забрал у нее инструмент. Дорога была каждая минута.
В окна цеха кидался с разлету порывистый февральский ветер. Сухой и колючий снег хлестал по замерзшим стеклам.
Таня почувствовала сильную усталость. Кажется, хотелось есть. Но о еде старалась не думать. А через час возле станка уже стояла запорошенная снегом Настя. Ее широкий нос пылал, как у деда-мороза, а на ресницах висели прозрачные капельки.
— Вот поешь, Таня, — она протянула закутанные в пуховую шаль алюминиевые судочки.
— Настёнок! По такому морозу! — радостно, но с укоризной сказала Таня, развертывая шаль и расставляя судки на стеллаже. — Федя! Обеденный перерыв!
Наскоро обтерев руки, они принялись за еду, а через десять минут Настя уже собирала посуду.
— Опять мы с тобой, Федор, в кино не попали, — вздохнула она.
— Ничего, будет время!.. — Федя уже работал вовсю.
Только в шесть часов утра Таня принялась за настройку станка. Голова слегка кружилась от бессонной ночи, но спать не хотелось: наступил условленный час — семь утра! В цехе появились главный инженер, парторг фабрики; сейчас у станка решалась судьба правительственного заказа. Собрались слесари, мастера, пришел начальник цеха…
— Пускаем! — сказал главный инженер.
Таня протянула руку к рубильнику. Вешено прыгало сердце…
Вздрогнули электромоторы. Станок ожил, загудел.
Рядышком выбежали две первые детали-двойняшки. Таня проверила размеры, убавила стружку. Подкручивая маховичок, она наклонилась, и что-то блестящее выскользнуло из кармана ее халатика.
— Табачок обронили, Татьяна Григорьевна, — пошутил главный инженер. Он подобрал и протянул ей
