Несчастье случилось в тот день, когда дул холодный декабрьский ветер, принесший гололедицу на московские улицы. Таня не вернулась домой.
Она все еще жила у Авдея Петровича: как-то так получалось, что переезд в общежитие все откладывался и откладывался. Домой приходила она всегда аккуратно, почти в одно и то же время, или предупреждала заранее, если собиралась задержаться.
— Куда ж это наша Яблонька подевалась? — встревоженно говорил Авдей Петрович Насте, прислушиваясь к хлопанью дверей и шагам на лестнице. — Уж не случилось ли чего?
— Что может случиться? — успокаивала Настя, а сама тоже прислушивалась.
В одиннадцать часов она спустилась на второй этаж к соседям, чтобы позвонить от них в консерваторию. Ей ответили, что никого из студентов давно уже нет.
— Что делать-то? — растерянно спросила Настя, вернувшись.
— Что делать, что делать! — не на шутку заволновался и Авдей Петрович. — Искать надо!.. — И пошел звонить сам.
Его крючковатый заскорузлый палец никак не помещался в отверстиях номерного диска, соскакивал, приходилось набирать снова и снова… В отделении милиции, куда он в конце концов дозвонился, пообещали навести справки. Он ждал у телефона. Снова звонил. И опять ждал. Наконец, в который уже раз набрав номер, узнал то, что больше всего боялся узнать. «Названная гражданка, — ответили из отделения, — в результате несчастного случая доставлена…» и сообщили адрес одной из районных больниц.
Авдей Петрович вернулся домой, нахлобучил шапку, надел пальто.
— Одевайся, Настёнка, — сказал он глухим голосом. — Беда с нашей Яблонькой…
На улице порывистый ветер нес навстречу мелкие, замерзающие на лету капли. Они больно секли лицо, расплывались ледяной коркой по асфальту. Авдей Петрович шел быстро и все время скользил, едва не падая, но не сбавлял шага. Настя то и дело подхватывала его под руку, уговаривая идти помедленнее, но он тащил ее за собой так, что она не успевала переставлять разъезжающиеся ноги и просто скользила, будто на лыжах. До метро добрались с трудом…
Адрес больницы, очевидно, им дали неправильный. Когда дежурная навела справки, выяснилось, что Тани здесь нет. Снова звонили в милицию. Оказалось, что напутал сам Авдей Петрович…
Только поздно ночью отыскали они больницу, где лежала Таня. В палату их не пустили.
— Перелом левого плеча и ушиб головы, — поблескивая очками, объяснял им дежурный врач, — ну и, кроме того, открытый перелом левого запястья. Но волноваться не стоит: жизнь девушки вне опасности. Когда попадают под машину, то дело, знаете, часто кончается хуже….
Таня не помнила, как все произошло. Скользя на асфальте, она вместе со всеми перебегала улицу. Впереди поскользнулась и упала старушка. Таня помогла ей подняться. Потом послышался чей-то крик… Что-то сбоку налетело на нее, опрокинуло на асфальт, куда-то поволокло. Тупая боль в затылке, нестерпимая, жгучая боль в левой руке и радужные круги в нахлынувшей темноте было последним, что запомнила Таня….
Начались тягучие, невыносимо однообразные дни. Плечо и запястье срастались медленно. Когда сняли шину с кисти, оказалось, что тремя пальцами левой руки Таня почти не владеет. «Неужели я не смогу играть?» — думала Таня и холодела от этой мысли.
Во время свидания с Настей она поделилась своей тревогой.
— Настёночек, милый, мне, наверно, надо в специальную клинику… Я говорю им, а они только успокаивают… не понимают, что моя жизнь тут, вот в этом… — Движением головы она показала на беспомощно лежавшую поверх одеяла руку. — Позвони Николаю Николаевичу, может, он сделает что- нибудь.
После хлопот Николая Николаевича Таню перевели в специальную клинику. Сделали новую операцию. Пальцы теперь действовали намного свободнее, но ни прежняя подвижность, ни легкость так и не вернулись.
Профессор развел руками:
— Если б вы попали к нам сразу после травмы! Главная беда в том, что упущен момент.
Из больницы выписали в воскресенье. Настя пришла встретить. На улице Таня почему-то свернула к остановке троллейбуса, хотя домой нужно было ехать в метро.
— Ты разве не домой, Таня? — спросила Настя.
— К Николаю Николаевичу… Я скоро, Настёночек… ты не обижайся.
Дверь открыл сам профессор, седой и высокий, с усталыми, чуть печальными глазами.
— Извините, Николай Николаевич, — начала Таня.
Но он перебил ее:
— А-а, Танюша пришла! Ну, как самочувствие? Как наши пальцы? — Он улыбнулся, но улыбка погасла сразу, как только он взглянул в большие, полные тревоги глаза Тани, в ее бледное похудевшее лицо.
Таня не ответила. Села возле рояля. Потом решительно подняла крышку клавиатуры, глянула на Николая Николаевича.
Он молча наклонил голову, как бы говоря этим: «Ну, конечно, можно».
Таня гладила клавиши пальцами, словно привыкала. Потом стала брать аккорды правой, здоровой рукой. Неуверенно опустились на клавиши дрожащие пальцы левой. Аккорд!.. Еще!.. Первые такты любимого шопеновского этюда…
Пальцы замерли на клавишах.
— Николай Николаевич… — Голос Тани сорвался. Она наклонила голову.
Профессор молчал.
Тогда Таня выпрямилась и с отчаянной решимостью, закусив губу, начала снова. Оборвала игру. И опять, словно атакуя упрямые клавиши, заиграла… Но тут же опустила руки.
— Неужели…
— Вы музыкант, Таня… сами понимаете… — негромко сказал Николай Николаевич.
Да! Она понимала! Влажная пелена застилала глаза. Клавиши, рояль, комната — все расплывалось… Таня уронила голову на руки и разрыдалась, как ребенок.
Напрасно Николай Николаевич успокаивал: нужно продолжать лечение, подвижность пальцев можно будет вернуть, нужно время, нужно очень большое терпение… Таня ушла с распухшими глазами и спазмами в горле. Начались бесконечные посещения клиник, консультации, лечебные процедуры. Улучшения не было.
И тогда страшная правда встала перед Таней. Эта правда заслонила все: людей, жизнь… Таню охватило отчаянье. Она перестала есть, не спала по ночам. Лицо ее осунулось еще больше, глаза провалились.
«На что я гожусь? — спрашивала себя Таня. — Без мечты, без радости… Кто я теперь?.. Пустышка!»
Она ушла в книги. Читала даже ночью. Никуда не выходила из дому. Напрасно Настя пыталась развлечь ее, утащить в кино, на концерт, в театр: Таня отказывалась.
Как-то она сказала Насте:
— Я не знаю, поймешь ли ты… Я прочитала Ромена Роллана, он говорит: «Если у тебя большое горе, послушай «Лунную сонату» Бетховена, и оно тебе покажется ничтожным…» Он сказал не про мое горе, не про мое, — слышишь? Мое только больше стало бы… Пойми, ведь я никогда, никогда не сыграю «Лунной сонаты», никогда, Настя!
Авдей Петрович прислушивался к разговору, поглядывал на девушек поверх газеты, которую читал.
— Ты, Яблонька, извини, что вмешиваюсь и что ругаться сейчас буду, — сердито заговорил. он, откладывая газету. Брови его гневно клубились, и даже глаза потеряли обычную доброту. — Я, конечно, музыку уважаю, хоть и не больно здорово ее понимаю, но, в общем, нравится… Только ты в твоем положении лишний бы разок про Павку Корчагина прочитала. Чего ты веревки из себя вьешь? Ты человек или кто? Глаза видят, ноги ходят, руки двигаются, голова варит. Разве мало это? Послушай меня: хватит
