— Чего шары пялишь? — сдабривая вопрос крепким словцом, спросил Нюрка. — Сказано: за Любкину юбку не цепляйся, закон и точка!
Илья отложил газету, молча встал, взял Нюрку рукой за голову и, повернув ее, как заводную головку часов, придавил книзу. Нюрка взвыл и сел на пол под дружный хохот обитателей барака.
А через день под вечер, когда Илья снова достал баян и накинул на плечо ремень, баян рассыпался в его руках на части. Илья остолбенел. Только заглянув в футляр, пахнущий сыростью, клеем и еще какой-то дрянью, догадался, что это и есть обещанная Нюркой «варвара». На рассвете, когда Илья спал, Нюрка осторожно выудил из-под койки баян и, окунув его в пожарную бочку с застоявшейся водой, аккуратно уложил на место.
В тот вечер Илья до темноты прождал Любу. Но она так и не пришла. Утром он увидел ее в цехе, хотел заговорить. Люба отвернулась и ушла, обиженно подняв плечи. Илья ничего не понимал.
Люба стала избегать его. Через несколько дней Илья увидел ее с Розовым возле барака, где обычно приспосабливалась кинопередвижка. Нюрка был здесь же. Увидев Илью, он сказал что-то на ухо Степану. Все трое обернулись, но Люба тотчас отвела взгляд. Илья догадывался, что его оговорили перед нею.
Несчастья продолжались. Мстительный Нюрка стал подстраивать пакости. Илья из-за него часто делал на станке брак. Костылев переговорил с Гололедовым и прогнал Илью из цеха. Его перевели грузчиком на автомашину. Илья озлобился, работать стал плохо. Поскандалил с начальником гаража. Тот настоял, чтобы скандалиста убрали. Илью перевели в котельную кочегаром, но в его смене вскоре потекла труба. Илью выгнали и из котельной.
Только после того как на фабрике пустили еще два фрезера, на которых некому было работать, Костылев на время снова взял его в цех.
На фрезеровке стульных ножек Илья мучился — ни дела, ни заработка. Резцы не резали, а рубили, часто скалывали концы, а то и полбруска обрывали. Вот тогда и придумал Илья фрезу. Особенную, с резцами по винтовой линии. Сделать — и ни ударов, ни рвани — ничего не будет. А если, думал Илья, прибавить еше оборотов, вообще красота получится! Оставался пустяк: сделать.
Илья рассказал обо всем этом Шпульникову. Тот — начальнику цеха. Илья случайно подслушал костылевский ответ: «Скажи этому бывшему ворюге: станет валять дурака — выгоню!»
Илья выругался вполголоса, сплюнул. И махнул на фрезу рукой: не хотелось расставаться со станком. Но, выходя как-то в обеденный перерыв из цеха, он остановился у дверей, увидев свежий приказ Гречаника, который в то время уже заменял Гололедова. Трижды перечитал слова: «Благодарность… Денежная премия Костылеву… За… изобретение фрезы…»
Илья опешил. А чуть позднее увидел, что рядом, на станке Нюрки Бокова слесарь под наблюдением Костылева устанавливает его фрезу, фрезу Ильи Новикова.
Илья не выдержал. Он подошел к Костылеву и проговорил дрожащим от волнения и гнева голосом:
— Кто ж из нас-то двоих ворюга?
— Чего? — гаркнул Костылев.
— Фрезу сперли, — вот чего! — выдохнул Илья. — Мою фрезу!
— Твою? — давясь неестественным смехом, сказал Костылев. — Ты что, вовсе ошалел? Может, и благодарность в приказе тебе объявлена? Может, и деньги за это дело, премию, тоже тебе отдать прикажешь?
Новиков помчался к Гречанику, рассказал все и попросил вызвать Шпульникова. Тот пришел, долго скреб щеку, мялся, но… заявил, что ничего про фрезу не знает, не слышал. Ничего такого Новиков ему не говорил.
Через два дня новые фрезы поставили и на другие станки, и на фрезер Ильи. Резала фреза великолепно, строжка была чистой, детали не раскалывались, и все-таки Илья работал без радости. Нервное напряжение, впрочем, прошло вскоре, но Костылева Илья возненавидел на всю жизнь.
Потом в конторке у Костылева пропал из стола фабричный секундомер. Его выкрал Нюрка и подсунул в инструментальный шкафчик Ильи. Костылев хватился на третий день. Он обегал всю фабрику, у всех спрашивал. Наконец принялся обшаривать рабочие шкафы…
Костылев подошел к Илье и, тыча секундомером ему в лицо, проговорил:
— Тебя что, с участковым милиционером познакомить? — глаза его сделались маленькими и хищными, верхняя губа дергалась. — Воры мне не нужны!
Однако Гречаник, которому Костылев написал об этом длиннейшую докладную, велел оставить Новикова в покое. Зато брошенная Нюркой кличка «блатной» пристала к Илье накрепко. В цехе на него косились. В общежитии позапирали чемоданы и тумбочки на висячие замки…
Из общежития Илья ушел. Спал где попало. Скитался после работы по берегу…
А Нюрка не унимался. Он таскал у Ильи обработанные детали, подсовывал вместо них брак… Подобно грозовому облаку, разрасталась в душе Ильи ненависть. И это была не просто ненависть к Костылеву, Шпульникову, Нюрке Бокову, это была ненависть к людям вообще.
Только к Любе и сохранилось у него доброе чувство. Может, потому, что жалел ее, как пожалел бы всякого, кому не повезло,
Недавно, встретив Любу, он поймал ее случайный и какой-то очень жалостный взгляд. Сразу припомнил все — и встречи на берегу, и как прижималась плечиком Люба, слушая его музыку, и… как отвернулась вдруг. Теперь Люба — скоро уже полгода —замужем за Степаном Розовым. Тот пьянствует, путается с Нюркой Боковым и его дружками, по праздникам заставляет Любу бегать за водкой для компании. Часто бьет… Вспомнил, как этой весной Люба, забившись в дальний угол раздевалки, плакала, уткнувшись лицом в чье-то пальто. Илья подошел тогда, тронул ее за плечо. Она вздрогнула, обернулась. И с такой ненавистью, с такой пронзительной болью глянули на Илью мокрые от слез глаза Любы, что он даже отступил. А она закусила губу и бросилась прочь от него.
Припоминая все это, Илья затосковал. На душе стало тяжело-тяжело… Он отвлекся от работы.
И вот первый раз в жизни напорол брак.
— Допрыгался, бракодел, доигрался! — разносил Илью Костылев на следующее утро. — Выловил тебя, голубчика! Не желает мастер Шпульников бракодела в смене держать! К Озерцовой пойдешь, подручным на станок! Вот так!
Илья слушал, уставившись в костылевское лицо черными упрямыми, немигающими глазами, сжимал кулаки и сдерживал себя: не ударить бы… не ударить бы… Он знал, стоит дать волю ненависти — и тогда… О! тогда ему несдобровать. Он хорошо помнил выговор в приказе за давнишнюю драку, помнил заметку в стенной газете, помнил костылевское обещание отдать под суд. Два противоречивых желания боролись в нем: «Долбануть бы этому!..», долбануть с плеча и окончательно утвердить за собой позорную славу буяна и скандалиста; или промолчать, сдержаться, доказать всем, что он, Илюха Новиков, настоящий человек. Он знал: доказать это трудно, может быть, немыслимо даже, но желание было такое сильное, что он поборол себя, сдержался… В эту минуту он ненавидел Костылева еще и за то, что тот не понимал главного: не оскорбления, не угрозы причиняют ему, Илье, невыносимую боль, а сознание того, что попал в бракоделы, ни разу не испортив на фабрике даже самого пустяшного бруска, попал по милости какого-то подлеца.
«Вот бы дознаться мне, вот бы дознаться!» — думал он, выслушивая костылевский разнос. Но как дознаешься?
Не знал Илья, что Шпульников давно уговаривал Костылева убрать из смены «трудоколоновца», из- за которого постоянно возникали недоразумения и скандалы и которого Шпульников, говоря откровенно, основательно побаивался. Не знал Илья, что Костылев на эту просьбу ответил: «Напортачит — уберу».
Все было просто. Нюрка Боков пришел к Шпульникову жаловаться на то, что «блатной» опять откидывает, не берет на фрезеровку детали от него, от Нюрки, опять придирается. Шпульников намекнул: не знаешь, мол, сам-то, что сделать надо? И Нюрка, сговорившись с одним из дружков, Мишкой Рябовым, от которого Илья тоже частенько не брал испорченные детали, в обеденный перерыв подкрутил ограничители.
«Теперь начнут с работы на работу гонять!» — тоскливо думал Илья, разыскивая Таню. В конторке он молча протянул ей записку: «За допущенный брак направляю в вашу смену подручным до исправления».
Историю с браком Тане еще вчера рассказал Вася Трефелов. А о неудачно сложившейся судьбе
