работал сам Горн. Необыкновенная жизнерадостность этого человека подбадривала людей, гнала усталость…
Александр Иванович был человеком среднего роста, с заметным животиком, полным, всегда чисто выбритым лицом, добрыми, постоянно улыбающимися глазами. Он любил пошутить, к месту подбросить остроумное словцо, озорной каламбур. Но люди говорили про него: «У нас Александр Иванович шутить не любит». И это означало: уж если что пообещал — сделает обязательно. Он постоянно был в движении. И если бы отыскался на фабрике человек, который вздумал бы заявить, что видел Горна сидящим или бездействующим, человека этого немедленно назвали бы вралем. Горн постоянно кипел. Кипела и работа вокруг пресса.
К концу каждых суток лысеющая макушка Горна приобретала несколько копченый вид. Она обладала предательским свойством чесаться именно в тот момент, когда были заняты или перепачканы чем-нибудь руки. И хотя Горн при этом энергично скреб ее только тыльной стороной ладони, она мало-помалу все же перекрашивалась в несвойственный ей то темно-кофейный, то попросту черный цвет.
— Александр Иванович, «зеркальце» закоптилось! — смеялись монтажники.
— Да? Когда ж это я успел? — удивлялся Горн и, забывая осторожность, касался макушки перепачканной ладошкой к величайшему удовольствию всей бригады.
Если Горн обнаруживал в чем-нибудь брак, он не сердился, не повышал голоса. Просто сам переделывал испорченное и спокойно, даже ласково приговаривал, называя виновника по имени и обязательно в ласкательной форме:
— Заметьте, Петенька, ни самая крохотная морская свинка, ни наикрупнейшая сухопутная свинья никогда в жизни не производили столь редкостного свинства, какое допустили вы, дорогой мой, уважаемый мой человек!
И изобличенный «уважаемый» человек, пылая от стыда, неуклюже топтался возле с единственным желанием— исправить грех самостоятельно. Но Александр Иванович все доделывал сам. Вытирал руки о тряпку и, передавая ее виновнику брака, спрашивал:
— Что это у вас вид такой растерянный? Дома неприятности?..
…Кончались решающие сутки. Шли последние приготовления к пуску. На усталых, испачканных маслом, осунувшихся из-за недосыпания лицах монтажников было нетерпение.
— Все ли ладно-то будет, Александр Иваныч? — спрашивали Горна.
Вытерев руки, он спокойно и уверенно отвечал:
— Тревогу одобряю, сомнение исключаю! Все обязано быть в порядке, товарищи монтажники!
Испытание началось. К пульту управления стал главный инженер. Он повернул рукоятку. Вспыхнула зеленая лампа. Включены цилиндры низкого давления. Плиты пошли кверху.
— Хорошо! — сказал Токарев.
Гречаник вернул плиты книзу.
— Давайте прогрев, — сказал он.
Горн включил пар. Вскоре от пресса повеяло приятным теплом. Могучая машина ожила и, казалось, хотела теперь согреть своим дыханием людей, которые оживили ее, вернуть им потраченное тепло.
— Давайте! — скомандовал Гречаник.
Рабочие намазывали клеем щиты, накладывали фанеру… Пресс заполнили. Снова пошли кверху плиты. Автоматически включились цилиндры высокого давления. Стрелка манометра полезла вверх, дошла до контрольной и остановилась, словно наткнулась на невидимое препятствие.
— Порядок! — облегченно сказал кто-то. Гречаник включил хронометр — вспыхнул красный сигнал. Прошло пятнадцать минут; контрольное время истекло. Горн стоял рядом с Гречаииком и посасывал краешек нижней губы, как всегда в минуты большого волнения. Последние секунды… Щелкнуло сработавшее реле времени. Стрелка пошла вниз. Плиты опустились.
— Великолепно! — сказал Гречаник и протянул руку Горлу. — Поздравляем с победой! — Он тепло улыбнулся. — Спасибо, товарищи монтажники, за хорошую работу!
— За спасибо — спасибо, а обмыть бы, само собой, надо! — поскребывая шею у подбородка, намекнул бригадир монтажников и покосился на директора.
Тот не слышал, он говорил в это время Гречанику:
— Дело сделано, Александр Степанович, большое дело! Теперь — задача: создавать бригаду и с завтрашнего дня — пресс в работу! Двенадцатого я должен докладывать в обкоме. Не забыли?
В высокие окна цеха вливался зеленоватый свет только начинавшегося утра.
7
С боковцами Таня мучилась. После истории с браком, когда из заработка удержали солидную сумму, Нюрка и его приятели стали поосторожнее. Однако взаимный контроль, с таким трудом приживавшийся в цехе, то и дело ломался именно на их станках. Боковцы только сами стали работать чуть внимательнее, но от других на свои фрезеры принимали все сплошь — иначе какой же заработок? За испорченные детали, которые проскальзывали при этом, никто не отвечал, и многие стали относиться к контролю легко.
Таня требовала, чтобы Костылев забрал боковцев и вернул в смену девушек. Костылев обещал подумать и решить «по силе-возможности», но ничего не решал. На доске показателей станочного цеха в строке «Смена мастера Озерцовой» угрожающе стали нарастать сначала десятые доли, а потом и целые проценты брака. На новое требование Тани заменить боковцев Костылев ответил:
— Это ж целая промблема, Татьяна Григорьевна, я просто возможности пока не имею, — и подумал: «Согнешься, неправда!»
И вот очень кстати на комсомольском собрании было решено выпустить цеховую сатирическую газету. Ей дали острое имя — «Шарошка».
Однажды перед сменой ввалившиеся в цех боковцы заметили какое-то необычное оживление. У стены толпились рабочие. Слышались веселые возгласы, звонкий смех девчат, чей-то откровенный хохот.
— Поздравление принимайте, именинники! — проходя мимо озадаченной тройки, пробасил строгальщик Шадрин.
— Чего треплешься? — огрызнулся Нюрка. — Какое еще поздравление?
— А с известностью в международном масштабе!
Смех и возгласы не стихали. Мышиной походкой пробрались боковцы к своим станкам, не понимая еще толком, что, собственно, произошло.
Смена началась. Работая, боковцы то и дело косились на дальнюю стенку, где было вывешено «что- то такое…», ловили на себе пристальные насмешливые взгляды соседей. За час до обеда Боков набрался наконец решимости и подошел к листу ватмана, на котором красовалось название «Шарошка» № 1, выписанное осанистыми, толстоногими буквами. Под названием был изображен фрезерный станок на тоненьких, подгибающихся паучьих ножках, удирающий по направлению к двери с надписью: «Выход из цеха». На длинном валу фрезеpa, на самом конце торчала огромная, похожая на тыкну голова с улыбающейся физиономией Бокова, прикрученная сверху здоровенной гайкой поверх кепки. Черты лица, выражение глаз были схвачены с исключительной точностью. За длинные оттопыренные уши боковской головы держались повисшие на коротких крылышках амуров Мишка Рябов с черным чубом до самого подбородка и Колька Зуев с тоскливым, доходившим чуть не до середины груди носом. Сверху на удиравших пикировал краснокрылый реактивный самолет с молодцеватым краснощеким летчиком в кабине. На фюзеляже было написано: «Рабочий взаимоконтроль». Пониже справа бешено вращалась шарошка, из-под нее желтым снопом вылетали стружки. Две здоровенные ручищи сжимали рукоятки копировального шаблона, в котором под огромным винтом был приплюснут человечек с растрепанной шевелюрой и разинутым в испуге ртом. Из него в обрамлении стайки восклицательных знаков вылетали слова: «Простите, больше не буду!» Очевидно, это была эмблема «Шарошки». Ниже был текст — эпиграф первого номера:
