поглядывала на дверь: не войдет ли Алеша.
Но входили другие.
2
Валя тяжело вздохнула, огляделась. Пора было закрывать библиотеку, идти домой. В свою комнату. В тишину…
Есть на земле тишина, которая страшнее бури, — это тишина одиночества. Ничто не движется, даже время. Движутся только мысли, но движение их беспорядочно. Они проносятся, гаснут, не оставляя следа. Иные вспыхивают ярко, в них угадывается что-то теплое и хорошее, нужное. Но и эти мысли умирают. Тишина. Слышны только удары твоего сердца. Оно стучит, стучит… и ничем не может помочь…
Когда-то эта тишина стала для Вали спасением. Теперь она угнетала. От нее нужно было уходить, — но куда? У Вали даже подруг не было. С тех пор как познакомилась с Таней, Валю тянуло к ней, хотелось сойтись поближе, поговорить, бывать вместе. Таня, правда, все время звала ее к себе. Но Валя не решалась. Вспоминала, что идти нужно в дом, где живет Алексей, и думала, что это неудобно. Алеше может показаться, что она это нарочно, из-за него…
Но однажды в начале сентября Валя все-таки пришла. Днем она пообещала Тане отыскать номер журнала с какой-то очень нужной статьей. Журнал Валя приготовила, но около пяти часов ее вызвал Токарев. Библиотеку пришлось на время закрыть. Вернулась Валя в шестом часу. Тани не было. И Валя решила отнести ей журнал домой.
Таня обрадовалась ей и долго не хотела отпускать. Валя подумала: «А она, оказывается, совсем простая и такая приветливая…» До этого Таня представлялась ей строгой, неразговорчивей и назидательной.
В маленькой комнатке было светло, уютно и чисто. Свеженькая занавеска на окне, цветы. Аккуратно прибранная постель под белым вышитым покрывальцем. В углу этажерка с книгами. И как много их!
— Неужели все с собой привезли? — удивилась Валя, вспомнив о том, что сама в прошлом году захватила только институтские конспекты да пяток учебников, какие понужнее.
— Куда же я без всего этого, — словно оправдываясь, ответила Таня. — Книги так нужны! Разве в голове все удержишь?
Вале очень хотелось расспросить, как именно Таня помогла Алексею. Тоже в книги заглядывала? Но она не спросила. Рассматривала книги, одну достала. На темном переплете белая надпись: «Техническое черчение».
— У меня только вот за это и бывали пятерки, — сказала она, листая книгу. Потом захлопнула, положила обратно на полку. — Люблю черчение… со школы еще. А это что, Пушкин? Вы и стихи любите… — На внутренней стороне переплета она прочла: «Танюше Озерцовой… в знак ее чудесного музыкального дарования…» — Неужели вы еще и музыкой занимаетесь?
— Да нет, это так… в детстве еще, немного… Теперь где же? — ответила Таня.
— Я тоже люблю музыку, — сказала Валя, — только понимаю не всякую… классическую особенно. Правда, она красивая, только красота в ней какая-то трудная, глубокая слишком, что ли: манит, а в себя не пускает…
Валя замолчала и подумала о том, что вот как бы совсем нечаянно она про себя сказала, про свою жизнь, про любовь к Алеше. Мысли ее прервала Таня. Слова ее прозвучали задумчиво и тоже тронули Валины мысли:
— Все красивое, все хорошее — почти всегда трудное… — Таня вздохнула.
— Да-да! — подхватила Валя. — Это вы очень правильно сказали: именно почти всегда трудное и такое, что не знаешь, как пройти в него.
— В него не проходить надо, для него надо очень много делать. Все и изо всех сил! Чтобы трудное обняло тебя, твоим стало. Совсем-совсем твоим… Это я про музыку, — как бы извиняясь, пояснила Таня.
— Да? А я сейчас подумала совсем о другом, — сказала Валя и сосредоточенно повторила: — «Чтобы трудное обняло тебя… Обняло!» А вы знаете, оно, трудное, чуть меня не задушило. Извините мне слово это страшное… Я когда на фабрику приехала…
И Валя рассказала о несложившейся своей жизни, о работе на фабрике, о неудачах, не обмолвившись, конечно, и словом о своем отношении к Алексею.
— Страшный человек этот Костылев, — закончила она, и Таня мысленно согласилась с нею.
Уже собравшись уходить, Валя спросила, взяв со стола фотокарточку: «Кто это?» Ясное, ласковое лицо женщины со светлыми пушистыми волосами улыбалось тепло и немного грустно.
— Мама, — ответила Таня. — Ее в войну бомбой убило… В госпитале. Она медсестрой работала. А отец раньше еще… Я всю войну в детдоме пробыла.
— Как похожа, — сказала Валя, останавливая взгляд на Танином лице
Потом шла домой и думала: «Вот, оказывается, как ей трудно было, а вышла на дорогу…»
В этот вечер не было обычного мучительного самокопания. Были только очень трудные мысли: «Что-то делать надо… чтобы иначе все как-то… чтобы хоть чуточку на человека походить».
За окном погасал неяркий закат. Сквозь узкую щель в темно-синей далекой туче скупо сочилось золото. Валя долго сидела у окна, пока совсем не потемнело небо. За стеной послышались шаги и какая-то особенно сердитая воркотня Егора Михайловича. Валя прислушалась, но слов не различила, и лишь по некоторым интонациям догадалась, что Лужица чаще обыкновенного поминает нечистую силу. Это с ним бывало, когда он совсем выходил из себя. Он долго шагал по комнате. Гремел чайником. Что-то упало, и воркотня стала громче. Это опять закатилась куда-то крышка от чайника…
Когда Егор Михайлович позвал Валю пить чай, гнев его уже чуточку поубавился, только усы все еще топорщились и губы выпятились больше обыкновенного.
— Ну и ну! Ну и дела, Валюша! — приговаривал он, сердито сдвигая брови. — Вот вещички-то открываются, залюбуешься! — Наливая себе чаю, он излишне круто наклонил чайник. Сердитая струя расплескивала содержимое стакана через край…
Составляя месячный отчет, Егор Михайлович обнаружил сегодня нечто совсем неожиданное. По рабочим листкам мебельных деталей получалось куда больше, чем было сделано. Он учел и те, что попали уже к сборщикам, и те, что хранились пока на промежуточном складе у Сысоева. И все это оказалось лишь частью того, что мастера понаписали в рабочих листках. Прежде, до введения рабочего взаимоконтроля, тоже случался разрыв, но такого не бывало. Однако это не было и припиской… Стоит ли удивляться, что бережливая душа Егора Михайловича переполнилась гневом и возмущением, как только обнаружилось это «величайшее безобразие».
— Но это же понятно, — сказала Валя, помешивая ложечкой в стакане. — Бывает, фуговалыцику запишешь, например, три сотни деталей, и он их на самом деле выстрогал, а пока они дойдут до конца — отсеиваются то на строгальном, то на фрезере, то на долбежке… — Валя хотела налить чай в блюдечко, но обожгла о стакан пальцы, подула на них и добавила: — Ну, брак там обнаружится или при настройке…
— При долбежке! При настройке! Брак! Отсеиваются! — вскипел Егор Михайлович. — Да ты знаешь, сколько за август насеялось? Знаешь? Ах, нет! А всходы когда ждать, в сентябре? Или в ночь под рождество, да? А сколько, позвольте узнать, в одном кустике червонцев нарастет? А виды на урожай? Сам-двадцать? Так, что ли? Производственники! Техники-инженеры! «Сеятели» копеечки народной! На первой фабрике такое вижу. А знаешь, отчего все?
Валя съежилась и с опаской поглядывала на все больше расходившегося Лужицу. Впервые она видела его таким возбужденным.
— Все это ваш «рабочий взаимоконтроль»! Дело, конечно, большое, правильное, — заговорил он уже чуть спокойнее, — но как можно его без нас, бухгалтеров, начинать? Не посоветовавшись!
Резко подвинув к себе стакан, Егор Михайлович невзначай опрокинул его и плеснул чаем на колени. Вскочил, стал отряхиваться, и лицо его вдруг сделалось виноватым. Происшествие это еще немного его остудило, и он заговорил уже спокойно:
