потом, потом вдруг увидел, что не ослеп, а, наоборот, зорче других стал; чтобы как открылось тебе что- то…»
«Счастливая! — подумала она о Тане. — В тебе он уже открыл, конечно, все самое главное».
Как и все на фабрике, Валя знала об успехе Алексея, о том, как ему помогла Таня.
… После того как большая и такая радостная вначале Валина любовь не встретила ответа, Валя еще острее почувствовала себя отрешенной от жизни. Она болезненно переживала свое одиночество. Работа в библиотеке отвлекала лишь на время. Роясь в каталогах, записывая, отыскивая и выдавая книги, Валя как будто ненадолго приближалась к жизни — только приближалась! — но войти в нее не могла… Работала она без души. Поэтому и порядка в библиотеке не было. От всего этого делалось стыдно и горько. Валя понимала, что и библиотека, так же как и ее незадачливое инженерство, совсем не ее дело, что и книги требуют внимания, заботы, а главное, настоящей большой любви к ним. Ничего этого у Вали не было.
Возвращаясь с работы домой, Валя уже больше никуда не выходила. Сидела над книгой в своей комнате. Даже Егора Михайловича видела редко.
Егор Михайлович Лужица, как он сам про себя говорил, в бухгалтерии увяз по уши. В рабочее время он никогда не укладывался, сидел вечерами. Кроме своего материального стола, он не хотел знать ничего. В прошлом году у него скоропостижно умерла жена, и это перевернуло всю его жизнь. Хозяйства он не вел, обедал и ужинал в столовой. Только вечером кипятил дома большой эмалированный чайник. Этот чайник вечно изводил Нгора Михайловича своим тяжелым характером: у него постоянно сваливалась и закатывалась куда-нибудь крышка. А когда чайник закипал, эта крышка разражалась таким оглушительным бряканьем, что Егор Михайлович всякий раз пугался и вздрагивал. Он заваривал чай и звал Валю. За столом начинал бесконечный разговор. Рассказывал разные истории, цитировал Козьму Пруткова, расспрашивал Валю о ее жизни. Она обычно ртвечала скупо и неохотно, больше любила слушать сама.
Разделавшись с шестым стаканом чаю, Егор Михайлович разворачивал газету. Валя мыла посуду, благодарила, уходила к себе и снова бралась за книгу…
Чтение сделалось главным смыслом ее жизни, главным утешением. За книгой незаметно шло время и можно было не думать ни о чем своем. Но иногда от неотвязных мыслен не спасала и книга. Валя вдруг отвлекалась и погружалась в раздумье. Чаще всего возникала одна мысль. Это был почти сон наяву. Ей представлялось, что ночью в грозу она одна идет по лесу. Синие молнии хлещут мокрую землю. От них шарахается в сторону темнота, обнажая дорогу и белые стволы берез, которые словно вышагивают из тьмы. Навстречу идет Алексей. Он протягивает Вале руки и говорит: «Наконец-то я нашел тебя, Валя! Наконец мне открылось самое важное…», а у нее от счастья слабеют ноги. Она опирается на протянутую Алексеем руку и идет рядом. От этого делается легко и радостно.
Но мысль-видение гаснет и исчезает. Остаются книга и одиночество. В такие минуты Валя начинала жалеть, что когда-то выбрала библиотеку вместо станка в цехе: «Была бы теперь с Алешей!» Но сразу вспоминалось другое. Там все равно ведь Таня. Конечно, Алексей любит ее. Ну какой толк был бы от нее там? Работала бы для себя и все. А для других? Что она могла бы сделать для других, как Таня? Чем и кому могла бы помочь хоть в самом пустяке?
Но тут Валя вспоминала случай, когда она помогла Егору Михайловичу. Из-за пропавшей копейки у него не клеилось дело с отчетом. Эта копейка была постоянным врагом Егора Михайловича. Она всякий раз терялась в последнюю минуту перед завершением материального баланса. Начиналось сражение. Егор Михайлович сбрасывал пиджак, оставался в полосатой тельняшке, засучивал рукава и, скинув со счетов все косточки, гонялся за копейкой, снова и снова пересчитывая свои ведомости по вертикалям и горизонталям.
За то, чтобы сохранить каждую народную копеечку, добываемую, как он говорил, с превеликим трудом, старый бухгалтер сражался всю жизнь. Он любил свою работу упрямой и бескорыстной любовью. Потери в производстве его возмущали как самое тяжкое из преступлений. Когда приходилось списывать что-нибудь бесполезно потраченное, он вскипал: «Насобирали миллион подписей, безалаберники, и похоронили народную копейку!» Часто он не выдерживал, шел к директору, доказывал: «Не списывать, а наказывать надо!»
Про Лужицу говорили: «От Егора Михайловича ни одна копеечка не скроется!» А вот в балансе у него копейка очень часто терялась, будто пряталась за колонками цифр, расплачиваясь черной неблагодарностью за постоянную заботу о ней. В поисках неточности Егор Михайлович раздражался, ворчал и серел лицом. А когда окончательно выдыхался, на помощь приходили сослуживцы, и хитрая копейка наконец отыскивалась…
Валя как-то вечером зашла к нему в бухгалтерию за ключом от дома и, застав Лужицу в отчаянных поисках копейки, робко предложила помочь. Егор Михайлович с радостью согласился. Он стал диктовать Вале цифры. Дубовые косточки грохотали под ее пальцами, как снаряды ударяя в незримый заслон, за которым пряталась каверзная копейка. Вале повезло: потеря отыскалась в течение двадцати минут, к великой радости Егора Михайловича и ее собственной. Потом она стыдила себя за эту радость по такому пустяшному поводу, представляла себе, что переживают люди, в руках которых спорится большое дело. «Ничтожество! Из-за пустяка разрадовалась!» — упрекала она себя.
В тот вечер Егор Михайлович за чаем был в великолепном настроении. Допив третий стакан, он перевел разговор с потерянной в балансе копейки на государственные средства и ошеломлял Валю страшными цифрами.
— Нет, ты только прикинь, Валюша, — говорил он, наливая себе новый стакан, — до чего иногда мы невнимательны к пустякам. Бюджет государства строится из копеек, именно из них слагаются миллиарды! Без одной копейки нет миллиарда, как же не драться за нее? Каждый сбережет по копейке в день, сколько это получается — в целой-то стране, а? Да за весь год? Вот и в производстве так. От одной дощечки сантиметровый обрезок пропал, посчитай: за смену тысяча дощечек — тысяча обрезков — десятиметровая доска! Помножь на три смены, да на триста дней в году, да приведи к пятилетке, да возьми сотню фабрик, хотя их, конечно, куда больше — всех-то. Что получится? Четыре с половиной миллиона метров! Вот такой компот! Полсотни тысяч кубометров братья мебельщики ногами истопчут! Тебе, Валюша, не страшно?
Валя слушала и наливала чай мимо стакана. Спохватившись, она торопливо промакивала лужу на клеенке полотенцем; а Егор Михайлович принимался подсчитывать, сколько бесполезно тратит древесины одна только мебельная промышленность. Получалась астрономическая цифра. Он множил ее на рубли, для чего-то делил на время и в конце концов выкладывал перед потрясенной Валей добытую, как ядрышко из ореха, цифру: мебельщики во всей стране каждую секунду бесполезно растрачивают, топчут, жгут, превращают в пыль больше кубометра драгоценной, золотой древесины.
— В секунду! Понимаешь, Валюша? В се-кун-ду! А ведь это же двадцать тысяч копеек!
Егор Михайлович так разошелся, что вместо шести обычных стаканов чаю выпил семь. Отодвигая последний, он гремел блюдечком и отдувался.
— Тридцать лет я по «деревянному» балансу работаю, вот и посчитай, Валя, сколько же за это время добра через вашего брата, мебельщиков, прахом пошло. Вот такой компот!..
Валя сочувственно вздыхала и немножечко радовалась, что мебельщик из нее не получился и на совести поэтому не успело накопиться столько смертных грехов. Ночью она видела сон. В цехе хрипела маятниковая пила. Из-под нее сыпались крохотные обрезки. Больше, больше… Вырастала целая гора. Она шевелилась и разваливалась. Из-под обрезков вылезал Егор Михайлович. Процеживая между пальцев, как зерно, золотистые деревянные призмочки, он выпячивал губы, словно дул на что-то очень горячее, и шумел: «Ты подумай, двадцать тысяч копеек за секунду! В одну секунду! Вот такой компот!..»
От таких разговоров с Лужицей все чаще и чаще приходила мысль, что вот, если бы каждый заботился о том, чтобы сберечь неоценимые природные блага, что проходят через человеческие руки, сколько было бы сохранено! Какая это радость — сберечь ценное! Даже самый пустячок, хоть совсем немного! Какая радость участвовать в жизни, пусть так же незаметно, как Егор Михайлович, но по- настоящему! А если по-настоящему, то, значит, и счастья добиться можно! И снова приходили на ум слова Алексея о том, что счастье — это когда человек врезается в жизнь, как сверло в самый твердый металл, нагревается, и всем рядом с ним делается тепло…
И вдруг все эти мысли уходили — начинался приступ одиночества.
Так шли дни. С трех часов до девяти Валя работала в библиотеке. Принимала и выдавала книги, рылась в путанице разноцветных корешков и переплетов, в беспорядке, созданном ею самой, да изредка
