— Вот ты сказала: отсеиваются. Согласен, отсеивались и прежде — да разве столько? Контроль дело строжайшее. Если когда-то по десятку в смену теряли, так нынче по сотне! Я в цех сбегал посмотрел, как все идет. И получается точь-в-точь, как ты сейчас говорила.
Валя слушала, а Егор Михайлович все втолковывал ей, что теперь, раз уж ввели взаимный контроль, весь учет нужно перестраивать.
— Надо каждому столько записывать, сколько с последнего станка сошло, сколько на склад принято. Я — первый, настрогал шестьсот деталей. Ты — последняя, после тебя — склад. Ты из моих шести сотен четыре с половиной навыбирала. Вот каждому по четыреста пятьдесят и записать: смотри лучше, разглядывай внимательнее, хоть внутрь влезь, а копейку лишнюю обереги! Да и мастеров поприжать надо, чтобы требовали построже.
Выполнив свою обычною чайную Норму, Егор Михайлович решительно заявил:
— Завтра с утра к директору, и конец! Так и скажу: впрягайте и нашего брата в этот контроль!
Уходя к себе, Валя думала: «А что? Егор Михайлович добьется, чтобы мастеров поприжали… Нет, отчасти все-таки хорошо, что я не в цехе…»
3
Алексей все сильнее, все отчетливее начал понимать, что Таня ему не просто нравится. Это уже было что-то такое, чего не спрячешь даже от других, не говоря уже о Василии, излишне догадливом и проницательном друге, чье поэтически обостренное чутье помогало угадывать многое с полуслова или с полунамека. Подтрунивая над товарищем, Вася испытывал удовольствие уже от одного смущения Алексея, которое чувствовалось по его колючим ответам. Но однажды наступил день, когда Вася понял, что шуточкам пришел конец.
Они работали в третью смену. Алексей велел Васе переделать фиксаторы на копировальных шаблонах, как ему подсказала Таня.
— Никому покою не дает наша беспокойная москвичка, — сказала Вася, едва успевший сменить резцы на шипорезном станке у Нюры Козырьковой, — ни Kостылеву, ни тебе, Алеш, ни мне, бедному слесарю…
Через час он принес новые фиксаторы. Помогая устанавливать их, он неожиданно толкнул Алексея локтем и подмигнул.
— Итак, она звалась Татьяной… — начал он и осекся: лицо Алексея показалось ему непривычно строгим.
— И что дальше? — выжидательно спросил Алексей. Вася положил руку ему на грудь, словно прощупывая, где сердце, и произнес таинственным голосом:
— Ты скажи, как другу, царапает здесь, ага?
Глаза Васи стали глубокими и задумчивыми. Алексей сперва молчал, потом вдруг схватил его обеими руками за комбинезон на груди и, притянув к себе, обдавая жарким дыханием его лицо, произнес:
— Слушай, Васек…
И это необычное «Васек» прозвучало с такой неожиданной нежностью, что Васе стало немножечко страшно. Алексей поднимал его все выше, выше… и пола касались уже только носки Васиных сапог…
— Слушай, Васек, — повторил Алексей, — человек, набитый стихами, дурью и любопытством! Есть в жизни такое, куда не всякий, даже самый поэтический, нос можно совать! Если ты настоящий друг, отстань! Ясен вопрос?
— Ясен, — покорно прошелестел Вася, чувствуя, как натянулся и трещит на его спине комбинезон.
Подошла Таня.
— Что это вы, Алексей Иванович, сменным слесарем на близком расстоянии любуетесь? Или изучаете какие-то изменения на его лице? — Она засмеялась.
Висение кончилось; Васины каблуки возвратились на твердую землю.
— Я просто ему насчет фиксаторов объясняю, Татьяна Григорьевна, чтобы лучше понял, — ответил Алексей и слегка оттолкнул Васю.
…А потом был еще один день. Алексей шел по берегу Елони. После трех суток обложного моросящего дождя с северным ветром вдруг снова потеплело, и сентябрьское небо стало похоже на апрельское, голубое. По нему над самым горизонтом стремительно бежали легкие облачка.
Над обрывом, у самого края, обхватив одной рукой ствол падающей ели, на выступающих корнях ее стояла Таня.
Ветер раздувал ее легкое платье. Алексей остановился и долго любовался Таней. Он чувствовал, как его наполняет что-то необыкновенное и пронзительное. Это было последней ступенью созревшего чувства, когда человека вдруг ослепляет раскинувшийся перед ним мир: небо, темные ели, багряный наряд осинок, мелкая солнечная рябь на воде… когда все сливается в единственном ощущении чего-то праздничного, необыкновенного и прекрасного.
Захотелось подойти к Тане, взять за руку, назвать по имени и сказать ей без всяких предисловий, что не может больше без нее! И пусть делает с ним что хочет!
Алексей шагнул с тропки в сторону и пошел к Тане.
Она не заметила, как подошел. И вдруг обернулась, вздрогнула. Нога ее сорвалась, скользнула между корнями; ком земли оборвался и упал в воду. Таня обхватила ствол обеими руками… И тотчас Алексей кинулся к ней, подхватил, оттащил в сторону…
Все это произошло за какое-то мгновение.
— Так ведь и сорваться можно, — сказал Алексей, взволнованно дыша и все еще не выпуская Таню.
Она благодарно улыбнулась. Улыбнулась, как умела улыбаться только она, — уголками губ.
— Вы так незаметно подошли, — сказала она, не делая попытки освободиться из рук Алексея, державших ее осторожно, но крепко. Сердце все еще отчаянно прыгало, может, еще от испуга, а может… может и оттого, что Алексей был рядом.
А у него словно язык отнялся — так внезапно и неожиданно все это произошло. И разом исчезли куда-то все подходящие слова, которые только что собирался произнести. Он только беспомощно смотрел в ее глаза, большие, ласковые… в бездонные Танины глаза.
Он не знал, что они видели сейчас не его. Перед глазами Тани стояло лицо Георгия. «Если б это был он!» И, наверно, настолько сильным было воображение, что Таня даже руки положила на плечи Алексею. Но… Георгия не было. Был Алексей. Мужественное, всегда чуть-чуть насмешливое лицо его сейчас было растерянным…
— Я ведь не сорвусь больше, Алексей Иванович, — сказала Таня и опять улыбнулась.
И снова, как тогда, на крыльце, Алексей почувствовал в шутливых словах ее какую-то спокойную, строгую и чистую силу. Он сконфузился, опустил руки. Медленно отошел в сторону. Постоял. Потом сел на самом краю обрыва на жесткую траву и свесил ноги.
Внизу под обрывом мягко плескалась Елонь.
— Красиво здесь, правда? — Он произнес эти слова, чтобы хоть что-то сказать. Ему очень хотелось сказать «Таня», но язык выговорил:
— Правда, Татьяна Григорьевна? Смотришь на эту красоту, а внутри у тебя все поет…
Таня не ответила. Она сняла прилипший к волосам багряный листок осинки и долго держала его на ладони. Ветер сдул его. Листок закружился над Елонью, как алая бабочка, и медленно опустился на воду… Река неторопливо понесла его. Алексей провожал листок глазами. Он не сказал больше ни слова. Молчала и Таня.
И тоже провожала листок. Он уплывал все дальше и дальше, но она на удивление долго видела его на воде — яркий, точно кровинка на ладони.
