растерявшийся от радости.
— Спасибо! Вот спасибо-то!.. Обязательно! — бестолково повторял он. Сконфузился вдруг. Хотел сказать еще что-то, но не нашел что. Захотелось горячо пожать Танины руки. Он уже потянулся к ним, но не посмел почему-то и взял логарифмическую линейку, которую эти руки держали. И потому, должно быть, что радость, распиравшая его, не могла уместиться в тех обыкновенных словах, которые бестолково сами так и лезли на язык, сказал невпопад и совсем машинально:
— Научите на линейке считать, а?
Он неловко вертел линейку в руках.
— А не трудно покажется? — улыбнулась Таня.
— Не вовсе дурак ведь… — Алексей засмеялся. — Пойму как-нибудь.
— Ну что ж, давайте… Садитесь рядышком.
И Таня начала объяснять.
— Смотрите, вот эта шкала ДЭ…
Понимал Алексей плохо. Его путало множество делений, цифр, а главное, то, что сидел он «рядышком». Его волновала близость Тани. Самый простой пример он решить не смог.
— Как же мне понятнее вам объяснить? — огорченно проговорила Таня и начала снова. Потом взглянула на Алексея. — Теперь поняли, Алексей Иванович?
— Понял-понял, — поспешно признался он, ровно ничего не поняв, — только… повторите, пожалуйста, еще.
И Таня стала объяснять в третий раз.
Алексей добросовестно уставился на линейку. Придвинувшись совсем близко к Тане, он как бы невзначай касался ее локтя. От этого делалось жарко и хорошо, но зато шкала начинала издевательски плясать у него в глазах.
— Алексей Иванович! Для кого я объясняю? — спросила Таня, отодвигая локоть.
Алексей залился краской, и, может, именно этот внезапный конфуз отрезал путь к отступлению. Таня была рядом. Перед ним было ее лицо, глаза, серьезные и немножечко ласковые, губы… вот-вот они улыбнутся хорошей, особенной улыбкой.
Алексей порывисто взял Танину руку. Она была теплая и мягкая.
— Таня! — назвал он ее по имени, — не сердитесь только… Я давно… — голосом, переходящим на шепот, заговорил он.
— Алексей Иванович! — Таня осторожно потянула руку. — Вы, кажется, хотели научиться считать на линейке?
Алексей не выпустил ее руку. Сжал.
— Выслушайте меня! Я давно…
— Алеша… — еще тише сказала Таня и поднялась. Она назвала его по имени, и Алексей понял это по-своему. Он тоже встал, все не отпуская руки.
— Таня!
— Не потеряйте этот листок с расчетами, Алеша, — ласково сказала Таня и левой рукой подала Алексею исписанный формулами бумажный лист. — Он может пригодиться.
Алексей выпустил Танину руку. Послушно взял листок.
— Ясен вопрос, — глухо сказал он.
По стеклам стучал дождь. На столе лежала маленькая логарифмическая линейка. Визирное стеклышко било в глаза Алексею отражением раскаленного волоска лампы. И, продолжая издеваться, мелко рябила бесчисленными делениями шкала ДЭ.
3
Таня вернулась к себе и села за книгу, но в голову больше ничего не шло. Алексей любит ее. Любит… Может быть, это и есть то главное и настоящее, чего недостает ей и что теперь настойчиво само идет в ее жизнь, хочет слиться с нею. Алеша…
Она смотрела на свое отражение в черном оконном стекле, по которому хлестал дождь и, мерцая, переливались беспокойные водяные струйки, и опять вспоминала те последние дни в Москве.
Там, в зыбкой черноте окна, был Савушкин. Он сжимал Танино запястье и говорил: «Возьми себя в руки… Возьми себя в руки…» Вздрагивало на столике не выпитое никем вино в полном до краев фужере… И еще был там пустой перрон… Был вечер в громовской квартире, вечер, полный одиночества, которое потом заслонила соната Грига…
— Алеша… — шепотом произнесла Таня сама себе. — Не надо… Не надо, Алеша… Я люблю. Я всегда буду любить. Не надо себя обманывать. Не нужно неправды…
А где-то в глубине, в каком-то неожиданно распахнувшемся тайничке души кто-то спрашивал: «Что неправда, что? Кого не надо обманывать? Правда — то, что рядом, то, что растревожило тебя. Ну неужели ты не понимаешь этого? Бестолковая!»
А за окном, за черными стеклами было то, чего Таня не могла видеть. Там стояла под дождем продрогшая и промокшая до нитки Валя. Она шла к Тане и невольно подняла голову, проходя мимо окон, в которых мог показаться Алеша. И она его увидела.
Комната была ярко освещена, а занавески не были задернуты. Алексей стоял возле стола и… держал Танину руку. Таня не отнимала ее и что-то говорила.
Валя понимала: надо уйти. Немедленно. Но не могла. Холодные струи дождя секли затылок. А Валя стояла. Она видела: Таня, сказав что-то Алексею, подала ему лист бумаги и вышла. Должно быть, к себе. И почти сразу вышел Алексей. Куда? Неужели… Нет, Валя не могла удержаться. С сердцем, подпрыгнувшим к горлу, она толкнула калитку, рванулась в сад. Путаясь в мокрой траве, задевая головой ветви черемух, обдававшие ее потоками воды, обошла дом, остановилась возле угла, за рябиной, совсем близко от Таниного окна. Нет… Алексея здесь не было. Таня, облокотившись на стол, глядела в окно, казалось, прямо на нее, на Валю. Валя подошла совсем близко: протянуть руку — и она заденет стекло. Прямо перед нею были Танины глаза. Такие глаза могут быть только у человека, который любит. А потом… Вале показалось, что Таня произнесла его имя: Алеша… Что она говорила еще, Валя не знала, но… «Алеша» — это она различила отчетливо.
Валю бил озноб. Она не помнила, как вышла из сада, как шла по улице. В полосах света от окон переливались косые струи дождя и метались оторванные ветром, желтые уже, листья…
Дома Валя отказалась от чая, предложенного Егором Михайловичем, прошла в свою комнату, разделась и сразу легла…
— Все теперь, все… Конец. Теперь все, — повторяла она, ежась от какого-то внутреннего холода. Лежала она без сна, без мыслей, без слез… Холодно было так, что не помогало даже зимнее пальто, наброшенное поверх одеяла. Валя убеждала себя, что так все и должно быть, ведь она же давно знает это. Алеша сказал же ей прошлой осенью, — чего же еще? И Валя беспощадно ругала себя за все, в чем была и не была виновата, за эту любовь, которая пришла не спросясь, а теперь не хотела уходить, давила, угнетала ее.
…Таня смотрела на мокрые стекла, прислушивалась к шуму ветра, который налетал порывами, постукивал отставшим железным листом на крыше, и к тому, что настойчиво повторял ей кто-то, знающий, должно быть, куда больше, чем она сама: «Правда — то, что рядом, то, что растревожило тебя…»
— Нет! Неправда это, неправда! — вслух произнесла Таня, выпрямилась.
Она достала листок бумаги и начала писать. Писала без черновиков, не рвала в клочья только что написанное, не исправляла и не зачеркивала ничего. Впрочем, в письме ее и невозможно было бы исправить что-то, как невозможно исправить человеческий вскрик.
«Георгий, я не могу так больше, — писала Таня. — Я хочу, я должна высказать… но передо мной не ты, а бумага, а ей я не могу все доверить. Иначе я писала бы всю ночь, это успокаивает. Но правда тускнеет от обилия слов. Поэтому я говорю тебе только то, что не требует никаких пояснений: я люблю тебя. Люблю. Ты даже не знаешь — как. Татьянка».
