Таня отбросила ручку в сторону и, положив руки на исписанную торопливым почерком страничку, уткнулась в них лбом и вдруг… услышала скрипку. Таня вздрогнула и осмотрелась: уж не заснула ли? Откуда взялась скрипка? Наконец сообразила: да это Иван Филиппович пробует, наверно, новый свой инструмент.
Сначала были слышны только аккорды, октавы, несложный пассаж, кусочек гаммы. Ровная, протяжная нота… Наконец где-то на басовой струне возникла едва слышная тревожная мелодия. Она нарастала, переходила в более высокие регистры.
Таня не могла понять, что это. Мелодия казалась странно знакомой и в то же время была новой, особенной. Незаметно для себя Таня начала подпевать, угадывая каждую следующую ноту.
А ночью она видела сон. Узкая полутемная лестница, по которой нужно подняться. Наверху стоит Георгий и протягивает ей скрипку. Таня с трудом поднимается, отстраняет ее рукой и обхватывает ладонями голову Георгия. Но в руках ее уже гипсовая голова бюста Чайковского. Она выскальзывает из Таниных рук на пол и разбивается на тысячу мелких осколков. Таня хватает два осколка и бежит куда-то вниз. В подвале стоит рояль. Она поднимает крышку и бросает между струн два этих осколка. Слышен далекий всплеск, как в глубоком колодце. «Опоздала», — почему-то говорит Таня и садится за рояль. Пальцы свободно бегут по клавишам, но вместо музыки слышен однообразный гудящий звук. Приходит Алексей. Он спрашивает: «Соната Грига?», берет Таню за руки и, подняв со стула, говорит: «Разве же она будет звучать? Ведь это же шкала ДЭ!»
Таня проснулась, когда было уже светло. Дождь, очевидно, кончился недавно, потому что с деревьев, с крыши срывались еще крупные капли и слышно было, как они падали. В окне виднелся краешек неба, ветер гнал клочковатые, похожие на морскую пену облака. «Почему в окне солнце? — подумала Таня. — Ведь это же северная сторона!» Она встала с постели и отодвинула занавеску. Березка рядом стояла вся золотая, а еще недавно на ней было всего несколько желтых листков. «Умирает, — подумала Таня, — умирает и светит…»
И, может быть, потому, что в комнате светло стало вот от этого сияющего угасания жизни, потому, что вспомнились написанное ночью письмо и музыка Ивана Филипповича, Тане вдруг поверилось во что-то большое и неожиданное, что обязательно должно произойти.
И снова, как тогда, у реки; было чувство, которое не хотелось объяснять. Было и тревожно, и хорошо, и хотелось надольше сохранить это.
Может, странное это чувство и было причиной того, что ни в этот день, ни на другой, ни на следующий она не отправила письмо в Москву.
4
…Не видела Таня в эти дни и Валю. Закрутилась в делах цеха. И еще нужно было готовить очередной номер «Шарошки», в редколлегию которой ее выбрали со дня организации газеты. Номер посвящался теперь «героям» из смены Шпульникова, у которого по-прежнему, несмотря на всяческое содействие Костылева, все еще не ладилось дело с контролем.
К воскресенью установилась хорошая погода, и Тане захотелось немного развеяться. Утром она пришла к Вале.
Когда Таня вошла в ее комнату, Валя быстро поднялась и торопливым движением уличенного смахнула со стола на кровать кучу тетрадей с институтскими конспектами.
— Я за тобой, пошли на воздух! — сказала Таня.
— Ты так незаметно вошла, — растерянно забормотала Валя, краснея и стараясь незаметно накинуть на тетради газету: совестно было, что застали ее за таким нестоящим, как ей казалось, занятием.
— Просто ты увлеклась и не заметила… Ну, собирайся! В такую погоду непростительно сидеть дома.
…Они шли к реке.
Осторожное осеннее солнце стояло невысоко. Оно золотило небо и заливало светом золотые кроны деревьев. От этого все кругом светилось и невозможно было понять, где больше золота: в небе или на земле. В воздухе плавала паутина. Она цеплялась за Валину пуховую шапочку, за волосы, щекотала лицо. Валя отцепляла ее и удивлялась, почему Таня идет с непокрытой головой.
— Почему ты косынку сняла? — спросила Валя. — Полную голову паутины наберешь.
— Пускай она меня хоть всю облепит, — засмеялась Таня. — Она такая ласковая! Не бойся паутинки, Валя! Хочешь, я натащу ее на тебя? — Таня, протянув руку, старалась поймать плывшие по воздуху паутинки. А они, словно играя, увертывались…
— Нарочно не поймаешь, — улыбнулась Валя, снимая паутину со своего жакета. — Они хитрые, эти твои паутинки.
— Когда я была маленькая, — сказала Таня, опуская руку, — мне почему-то казалось, что осенние паутинки— это время. Мама часто жаловалась отцу, что время летит так, что ничего не успеваешь сделать. Я смотрела на паутинки и думала: это вот и есть само время. И правда, в самом деле похоже. Тебе не кажется, Валя?
— Время…. — сказала Валя задумчиво и добавила: — Молодость уходит. — Она протянула руку за паутинкой. Паутинка увернулась и уплыла кверху.
— Глупости! Я вот не могу представить себе, как это вдруг молодость уйдет, — сказала Таня. — Мне кажется, она всегда будет со мной. А как бы хорошо! Я все думаю: пока есть заботы, пока уймища дел кругом — состариться просто невозможно, времени не хватит. Не знаю, так ли это. А вот бы в самом деле так жить, чтобы заметить старость только с последним ударом сердца!
Валя молчала.
Они спустились к самой воде и стояли, прислушиваясь к тишине.
Ветра не было. Ели наверху стояли молчаливые, будто тоже прислушивались к чему-то, может быть, к собственному безмолвию. Не вздрагивала ни одна хвоинка. Пахло еловыми шишками, тронутой морозцем травой, можжевельником и свежестью осенней воды. Повсюду — над деревьями, над рекой — медленно тянулись по воздуху серебряные паутинные нити. Они проплывали над багряными кронами вздрагивающих осин, цеплялись за листья и горели в пропитанном солнцем воздухе, как тысячи маленьких радуг. Иные поднимались в небо и исчезали. И, может быть, это от них небо становилось прозрачным и бледным.
— Как чудно здесь, Таня! — шепотом, чтобы не нарушить тишины, проговорила Валя, стискивая Танину руку.
Вода вдалеке сверкала ровной, почти зеркальной гладью, тронутой чуть заметными рябинками. Она отражала небо и, казалось, хотела вернуть ему пролитый в нее свет. У берега вода была-черной и мертвой. Она несла желтые, алые и бурые листья. Иные уплывали по течению, иные, запутавшись в лозняке, застыли…
— Я покажу тебе мою красавицу, Валя, — Таня потянула ее за руку, — полюбуешься. Пойдем.
Они пошли по тропке вдоль берега. Тропка петляла между кустами можжевельника, между осинками. Осинки, когда их задевали плечом, вздрагивали, словно просыпались. Роняли в траву желтые и красные листья и, вздохнув, засыпали снова. От земли, от высокой сонной травы тянуло холодком, горьковатым запахом осени.
Таня остановилась.
— Вот она, смотри!
Перед ними, свесив мохнатые, поросшие лишайником ветви, походившие на опущенные руки, стояла над водою падающая ель.
— Пошли наверх, поближе к моей елочке! — Таня стала подниматься по тропке.
Вдалеке прогремел выстрел, за ним второй.
— Что это? — насторожилась Валя.
— Алексей с Горном, наверно, ворон пугают, — ответила Таня. Она слышала вчера, как они сговаривались пораньше «упалить» в лесок.
Таня подошла к елке и оперлась рукою о ствол, обросший натеками дымчатой, затвердевшей
