— Спасибо вам, Александр Иванович, за помощь спасибо, — радостно кинулся к нему Алексей. — Техеовет завтра, слыхали?
— Знаю, знаю, — пророкотал Горн и начал декламировать — «Надо мною небо — синий шелк; никогда не было так хор-ро-ш-шо!»
Алексей поискал Таню, но в цехе работала смена Шпульникова, и Алексей заторопился домой. Он шагал огородами, срезал углы, шлепал прямо по лужам, в которых степенно плавали крупные ленивые пузыри — предвестники затяжного ненастья; сыпал холодный осенний дождик.
Дверь Таниной комнаты была закрыта.
— Пришла Таня? — спросил Алексей у матери, вешая на гвоздь возле печки набухшую водой кепку.
— Пришла, — отозвалась Варвара Степановна, — приборкой у себя занимается. К празднику.
Дверь комнаты отворилась. На пороге появилась Таня с ведром и тряпкой в руках. Она была в рабочем халате и босиком.
— Варвара Степановна, — сказала она, запястьем поправляя съехавшую набок косынку, — я вымою заодно и кухню, а?
— Рано, Танечка, натопчут еще до праздника-то. Потом уж.
— Можно, Татьяна Григорьевна, с делом с одним… — сказал Алексей.
— Через часок. Управлюсь вот, — ответила Таня, приветливо взглянув на Алексея и нащупывая ногою калоши…
Алексей постучал ровно через час. Таня прибирала на этажерке. Книги и все, что размещалось на полочках, составлено было на столе. На кровати лежали приготовленные чистенькие занавески для окон.
— Рановато я? — спросил Алексей, перешагивая порог.
— Не кончила немного. Теперь скоро уже.
Таня не пригласила Алексея зайти попозже, и он стоял, не зная, уйти или ждать здесь. Стоял, наверно, долго, потому что Таня сказала:
— Что же вы стоите, Алеша? Присаживайтесь. — И сказала так просто, так приветливо, что Алексею сделалось очень хорошо и тепло. Он сел у стола и взял первую попавшуюся книгу. Полистал. Таня вытерла полки и начала расставлять книги. Алексей положил книгу и ждал. На столе возле стопки почтовых конвертов и каких-то фотографий лежала маленькая блестящая коробочка. Возможно, Алексей не обратил бы на нее внимания, если б не приметил гравировку на крышке. Суворов!
У Алексея, вероятно, был очень ошеломленный вид, потому что Таня, обернувшаяся за книгой, спросила:
— Что с вами?
— Татьяна Григорьевна, вы… — У Алексея вдруг сразу пересохло во рту.
Таня ждала.
Алексей молча показал на табакерку. Лицо у Тани сделалось почему-то виноватым и растерянным, но сказала она совсем спокойно и просто:
— Все это было, Алеша… Только очень, очень давно было… — Она помолчала и добавила: — Мирону Кондратьевичу об этом не нужно… Ни слова.
Алексей молчал, как завороженный, старался осмыслить все как следует. Наконец совсем невпопад сказал:
― А я на фабрике искал вас. Да вот не нашел… — и сконфузился оттого, что говорит совсем не то, что хотелось бы, покраснел. Взял табакерку и долго-долго смотрел на нее.
— Вот бы Мирон-то Кондратьевич увидал… — проговорил он в глубоком раздумье.
— Ой, что вы, что вы! — всполошилась Таня, и глаза ее стали большими и испуганными. — Ни за что!
— Да я ведь так только, просто подумал, — успокоил Алексей. — Только почему, а?
— Вы должны понять это, — взволнованно заговорила Таня. — Для него… для Мирона Кондратьевича та девочка…
— Вы, — поправил Алексей, и невольная обида прорвалась в его голосе, будто кто-то и в самом деле обидел при нем дорогого ему человека.
— …та девочка, — твердо повторила Таня, — она для него особенная. А я… такая, как все. И я не хочу быть другой. Вы должны понять…
— Да я понимаю ведь.
Алексей видел, как плотно сжались Танины губы. И только теперь он спохватился, что, может быть, не имел права начинать этот разговор, что совсем за другим пришел к Тане. И, как бы извиняясь, проговорил негромко:
— Спасибо вам. За все.
— Мне?
— Приняли, Татьяна Григорьевна! Проект мой, понимаете? Завтра техеовет. Спасибо!
Таня молча протянула руку. Он стиснул ее с откровенной и нежной силой и долго не хотел выпускать. А Таня не отнимала свою.
— От души рада за вас, Алешенька, — взволнованно сказала она. — От души! — И ответила на пожатие, ответила горячо, сильно, порывисто.
И Алексей даже удивился, откуда она, эта сила, в таких тонких и нежных девичьих пальцах. Он не выпускал ее руку, не выпускал потому, что тогда уже надо было бы уходить, а уйти он не мог. Нужно было сказать наконец все, так и не сказанное, как ему казалось, до сих пор.
— Татьяна Григорьевна, — решился наконец он, — вы позвольте… — Уловив едва заметное движение ее бровей, он заговорил быстрее: — Я ведь ничего обидного… Вы уж позвольте.
В голосе Алексея, в его глазах было что-то, что просто не позволяло отказать ему. Таня осторожно высвободила руку, села у стола.
— Говорите, Алеша.
Алексей не мог заговорить сразу. Он сидел молча, крутил в пальцах табакерку и мысленно подбирал слова, чтобы получилось именно то, что нужно. Потом бережно положил табакерку и начал, конечно, совсем не с того:
— Помните, вечером тогда… Вы еще вроде обиделись… Вот я и хотел… мне просто правду нужно узнать… — «На что я все это говорю?» — подумал он, мучительно отыскивая и не находя какие-то другие слова и мысли, более короткие и простые…
Таня сидела, подперев рукой щеку, и пальцы ее машинально перебирали на столе стопку конвертов.
— Я такой человек, все могу разом обрубить в себе. — И снова подумал: «Все не то! Ну зачем?» — Могу сотню лет ждать, — продолжал он, — если знаю, чего жду. Лишних полсотни лет прожить смогу, если дело потребует, а нужно — через час на смерть пойду. Я, Татьяна Григорьевна, жил вроде не много, а что пережил… Война по мне колесом проехала. Хватит сил.
Слова вдруг кончились. Алексей мучительно отыскивал другие, не находил и понял наконец, что все это говорил зря.
— Вот как оно, — растерянно сказал он. — Наговорил, наговорил, а не сказал ничего… Извините. Это потому, что… люблю я. — И растерялся окончательно; слишком уж обыкновенно и просто как-то высказалось все то большое, что наполняло его. Он вздохнул и добавил; — Вот и все.
Таня молчала. Все перебирала конверты. Потом взяла со стола табакерку, стиснула в пальцах.
И потому, что Таня ничего не ответила, Алексей повторил:
— Вот и все.
— Алеша, не сердитесь на меня, — взволнованно сказала наконец Таня. — Я люблю… У каждого человека, Алеша, в жизни есть что-то вот такое же… единственное. И вы помогли мне понять это. Не сердитесь. И поверьте, Алеша, поверьте, придет это единственное и к вам.
Алексей молча улыбнулся. Но улыбка эта взяла столько сил, сколько, наверно, пошло на все самые трудные годы прожитой жизни. Таня не выдержала этой улыбки. Отвернулась. Уткнулась лбом в корешки книг на этажерке.
