– Где духовник?
– Сгил он, спаси его, Христе. Захоронили ишшо осенью святого Филарета.
– Какого Филарета?
– Дык опосля смерти-то у духовника не мирское имя – святого Филарета на себя взял, как по общине, значит.
Есаул насупился:
– При каких обстоятельствах сгил духовник? Не в битве ли с красными анчихристами?
– Дык-дык – не ведаю, – сообразила-таки Меланья, что перед нею не только «святой Ананий», но и казачий есаул Григорий Андреевич Потылицын, брат тех Потылицыных, которые когда-то вытащили Филимона из печи.
– Не ведаешь? Али таишься от святого Анания? Смотри, за тяжкий грех крестить буду огнем и мечом! Кто теперь духовником?
– Нету теперь духовника. Осиротели.
– И в моленной никто не служит?
– Никто. Как без духовника службу править?
– Я, святой Ананий, пришел в дом сей, чтоб справить службу очищенья духа и плоти и спрос учинить с грешников. Открой моленную и зажги свечи для большой службы.
Меланья позвала Апроську, чтоб помогла зажечь свечи, но святой Ананий отослал Меланью одну. Подошел к Апроське, взял ее за подбородок.
– Грешница или праведница?
– Дык я што – не знаю, один господь ведает.
– Почему не вижу в доме хозяина – Филимона? Где он?
– Нету.
– В тайгу удрал?
– Не! Ишшо осенью уехамши, и – нету.
– Куда уехал? С отцом убивать казаков?!
– Не! Один на паре коней в телеге. Не сказамшись куды.
Лицо Апроськи и без того румяное, как пропеченная корка пшеничной булки, насытилось огнем, она не в силах была выдержать липучего взгляда святого Анания. Батюшка-духовник хламиду носил, босоногим выстаивал долгие молитвы под тополем, и редко наряжался в новую холщовую рубаху под самотканый поясок по чреслам. Говорил еще: «Пророки в рубищах ходят». А святые в лакированных сапогах, значит? Дивно то и, ой, как страшно! Апроська не понимает, отчего страх пронизывает ее с голых пят до разобранного ряда волос на голове.
– Не врешь?
– Про што? – Русые мотыльки ресниц Апроськи часто-часто порхают, будто взлететь хотят.
– Про Филимона. Куда он уехал? Когда?
– Дык убег. От батюшки-духовника убег.
Меланья слушала разговор святого с Апроськой от дверей моленной, она успела прибрать там и зажгла свечи.
– Та-ак! – Потылицын пожевал губами, забывшись, достал серебряный портсигар, открыл его, но вовремя вспомнил – святые же не смолят табак, да тем паче у староверов в избе. – Дары господние принимала?
Апроська взглянула на Меланью – какие, мол, дары?
– Духовник призывал тебя на тайное моленье?
– Дык всегда молюсь.
– С духовником молилась? Или одна?
– Когда одна, когда с мамонькой, а когда на большой службе со всеми.
– Сколько тебе лет?
– Шешнадцать будет летичком.
Святей Ананий уперся взглядом в живот Апроськи: не брюхата ли? Чего доброго, духовник приобщил рабицу божью на тайных моленьях! Но нет, как будто ничего не заметно. А девка – кровь с молоком.
Думая так, Потылицын предупредил поручика Ухоздвигова с Дуней, что они сейчас увидят большую службу, как положено по уставу тополевой веры.
– Увольте нас от такой службы, господин есаул, – сдержанно отказался Ухоздвигов. – Я православный, не раскольник, – напомнил поручик и будто вытянулся вверх, глаза его сцепились с есаульскими, суженными буравчиками. Подхорунжий Коростылев меж тем как бы ненароком вытащил из кобуры американский десятизарядный маузер, из которого он за тридцать саженей садил пулю в двугривенный, продул ствол и, шлепая маузером по ладони, сказал: – Все будет чинно-благородно, как в церкви.
Поручик упорствовал, он христианин-де, не тополевец.
Потылицын подумал, лицо его будто смягчилось, размыв натиск черных бровей:
