с тугим шорохом кружевной подол пышного платья, шарф, стягивающий и без того узкую, как рукоять кортика, талию, наконец, выскользнули изящные плечи, с накинутым белым мехом...
Это было чудо. Посреди изощренного железа подводной войны возникла Женщина, светясь, источая улыбки и тонкие ароматы... Она спустилась сюда, где мы должны были принять свою смерть по воле случая ли, судьбы или начальства, - в отсек-бункер, в отсек-эшафот, в отсек-склеп... Она вторглась в наш запретный жутковатый мужской мирок, насыщенный духом смерти...
Мы смотрели на нее...
Так смотрят грешники на сошедшего в ад Ангела.
Так смотрят монахи на искусительницу, заглянувшую в их суровую келью.
Так смотрят моряки на женщину - предвестницу несчастий...
Так смотрят дети на фею, которая пришла к ним на елку.
Она была слишком хороша, чтобы желать её.
Она принадлежала всем и никому.
И тем не менее мы одинаково рьяно лезли ей на глаза, старались что-то сказать, что-то показать, объяснить, удивить... И я тоже старался...
И я смотрел на неё во все глаза, ничуть не надеясь даже на проблеск её внимания.
Нас было слишком много.
Мы были все в одинаковых кителях, в одинаково грязноватых пилотках и с одинаковым восторгом взирали на нее.
Нас различали лишь звездочки на погонах, но что ей было до них? Что ей было до нас?
Сколько более интересных и обходительных поклонников знавала она? Сколько осталось их там, на берегу?
Не могу понять, как так случилось, что именно она теперь пишет мне письма и именно я посылаю ей свои послания при первой же возможности...
Утром вошли в состав завесы (мы самые северные). Однако нам дали неточное смещение, завеса изменила курс и конвой прошел мимо нас. Произошло это по вине вышестоящего штаба. По мнению старпома (Баутина), нам не только неверно передали угол смещения, но и непродуманно рассчитали сеансы связи.
Из-за учений радиообмен, естественно, увеличился, и 'шаман' почти не выходит из моей каюты со своими 'портянками'. А в каюте моей - очажок прохлады. Спать перебираюсь к старпому за кондицию. (В каюте старпома живет замкомбрига.)
Всплыли ночью - в 21 час - ненадолго, не на всю ночь, как бывало, мы же в завесе. Взяли звезду, выбросили отработанные пластины регенерации и камбузный мусор, провентилировались. Минут десять постояли на мостике. Он ещё не обсох после плавания под водой, и во всех его лунках, углублениях, впадинках стоит вода, будто только что прошел дождь.
Странно озирать ночной подлунный простор моря, зная, что полчаса назад нас здесь не было. Была просто рябая гладь, и на том месте, которое мы занимаем сейчас, тоже переблескивала под луной вода. Вот уж воистину, Луна - ночное солнце. Жаль, не бывает лунного загара.
Командир рассказывает вчерашний сон:
- Будто всплыли мы посредине гавани Фамагуста. Белые дома выходят к воде, как в Стамбуле. Надо немедленно погружаться. Глянул за спину - а там Гирин и Легоцкой (штурманские электрики) разобрали - один 'Накат', другой 'Рамку'. Ах, трать-тара-рать! Нельзя погружаться, ведь зальем же и 'Накат' и 'Рамку' - как плавать станем?
- Может, наказать, товарищ командир? - шутит старпом. - Для профилактики. Все-таки предпосылка к нарушению скрытности плавания.
Облако, облитое сверху лунным светом. Оно подплыло под лунный шар, и луна лежит на нем, как яблоко на тарелке. Эх, 'свет мой, яблочко, скажи...'!
- Еще три минуты покурим и погрузимся. - Командир прикуривает от симбирцевской сигареты. Однако не прошло и ста секунд, как раздается возглас метриста:
- Мостик, прямо по курсу работает самолетная РЛС. Сила сигнала один балл.
- Все вниз! Срочное погружение!
Чтобы меня не придавила туша старпома, я после первого же трапа скользнул в рубку. А потом спустился вслед за командиром. Это вызвало в центральном посту веселое недоумение. Как же так, ведь это командир задраивает верхний рубочный люк, потому последним и спускается.
- А я перепроверял.
Хохот.
Ужасно досадно: подлый 'орион' укоротил нашу нормальную жизнь на две минуты. Еще целых две минуты можно было бы дышать морским воздухом и ночными звездами...
Лишь с погружением на сто метров вода в умывальнике становится холодной и хоть как-то освежает.
Политзанятий ввиду ожидания конвоя не было, и слава богу.
В час ночи заступил на свою вахту. Прошел по отсекам, опросил вахтенных о содержании углекислоты в отсеках. Больше всего её в седьмом 0,7 процента, так там и спит человек двадцать. Меньше всего, как ни странно, в дизельном - 0,4 процента.
Дни проходят быстро. Встаешь обычно к боевой тревоге на полуденное подвсплытие к сеансу связи. Три часа до дневного чая проходят до отказа забитые служебными делами. Потом ещё на три с половиной часа уходишь в отсеки, и в каждом есть свои дела. И только после ужина - в 20 часов начинается как бы мое личное время: пиши, дыши (на мостике, если всплыли), читай, играй на гитаре, только успей записать на пленку 'Последние известия', принятые на поднятую для радиотелеграфистов антенну. Время до ночного чая (в 4 часа утра) проходит в общении с Гошей и травле в кают-компании с теми, кому не спится.
И все равно считаешь каждый прошедший день и с нетерпением ждешь, когда можно будет передвинуть рамку календаря на следующее число. А впереди - и подумать страшно! - ещё половина лета, вся осень, ползимы, а может быть, и вся зима...
Малая приборка. На утренний чай - блинчики с вишневым вареньем. У всех от малоподвижного образа жизни растут 'кранцы' - животы. Провели рулеткой механика обмер 'кранцев'. У Феди-пома самая большая окружность. Он очень расстроился и решил сесть на диету. Вместо обеда героически обошелся одной банкой консервированной лососины. Но к вечеру не выдержал и к всеобщему веселью съел две тарелки борща.
Когда командир в кают-компании отсутствует, его полномочия переходят к старпому. Симбирцев в этой роли своеобычен.
- Прошу разрешения за стол! - просит только что сменившийся с вахты лейтенант Васильчиков.
- Штурман, ты, как Германия, приходишь к столу яств последним.
- Георгий Вячеславович, я прямо с вахты...
- А я - с гулянки?..
Но больше всех достается за столом лейтенанту Рудневу, молодому помощнику командира, или Феде-пому. Кроме всего прочего, помощник отвечает за снабжение продовольствием. Конечно же, к концу похода приедается все, и вот тут-то для помощников начинаются черные дни.
- Самый лучший хлеб - Федины котлеты, - бросает невзначай Симбирцев. Это сигнал к обстрелу.
- Супчик тоже ничего, - кротко замечает механик. - Жидкий, но наваристый. Будешь с него тощий, но выносливый.
Помощник наполовину грузин, и ему нелегко сохранять на лице невозмутимую мину. Феде Рудневу, торпедисту по образованию ('торпедоболваночный факультет'), и без того тошно сознавать себя интендантом. Мы все знаем, что он ужасно стыдится своих провиантмейстерских обязанностей и в разговорах с девушками придумал себе романтическую должность - 'командир абордажной группы'. Нет такой должности на современном флоте.
- Ничего, Федор Кириллыч, Александр Блок тоже был провиантмейстером, - пытаюсь я позолотить пилюлю, - да ещё в армейской строительной дружине.
Руднев несколько оживает. Трудно поверить, что наш горластый тучный помощник - студент-заочник Литературного института. Но это так. Как ни таил Федя свою принадлежность к изящной словесности,
