дверь. Холод ворвался в тихую милую обитель, все бросились утепляться, солдаты занялись дверью.
Мамохин, мастер на все руки, руководил делом без спешки и умело. Вскоре все стало как прежде.
— Куда ж вы уходите? Подлили масла и вон!
— Спешу к завтраку, вон уже светает. Пора бы и вам на покой. Честь имею!
Самое трудное в работе помощника по тылу — подписывать похоронки. Привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз, когда это делаешь, думаешь не столько о практической стороне — пенсии, льготы адресатов, — а о том, чем для них станет эта страшная весть.
Память избирательна. Это известно. Но почему запоминается одно и смывается другое?
Пришло пополнение. Полевые кухни выкатили на улицу. Наелись, расслабились, курят. Многие после госпиталей. Некоторых знаю: двое из моей роты. В том числе чуваш, отец многодетной семьи. Тихий и покорный человек.
Когда пришло время построения, он оказался на втором плане. Не может не знать, что его судьба в моих руках. Отчасти, конечно, и все же… На днях подорвались на мине два солдата немногочисленной похоронной команды. Одному сильно повредило ногу, другой недели через две вернется.
Подхожу, спрашиваю:
— Из госпиталя? На здоровье не жалуетесь? 'Угадай, чудак-человек. Что раздумывать? Помоги'. Все кругом догадались.
— Нет, товарищ командир роты, не жалуюсь.
— Есть у меня неприятная вакансия. В похоронной команде. Что предпочитаете: команду или назад в роту?
— Как прикажете, товарищ командир роты. Слышу голос:
— Можно мне, товарищ капитан? Ногу тянет, не подлечили, сказали, годен и так. Похоронная мне бы в самый раз.
Смотрю, нет, не нахал, не прощелыга, по моим 26 годам, старик, ногу держит — заметил с самого начала — в позе исходной позиции балерины.
— Так и быть. Мамохин, приютите ветерана на ночь, а завтра сведете в пулеметную роту.
Недели не прошло — в списках убитых. Похоронка. Что я мог? За что мне терзание? Другое. Еще пополнение. Одна молодежь. Молодец к молодцу. Назначаю тут же, по интуиции, по опыту, по симпатиям командиров взводов (с последующим представлением к званию), командиров отделений. Такова практика. Иду по строю. Сомневаюсь в одном, колеблюсь в другом, но тут нет и не может быть двух мнений.
Не только то, что красавец. Не девица же я. И все-таки. Задаю вопросы, вслушиваюсь в ответы. И в то, что говорит, и в то, как говорит. Списан из авиации по здоровью. Да, авария. Ни на что не жалуется. Рад, что вся эта мура позади и наконец-то на фронте.
— Не смущает вас переход из авиации в пехоту?
— Поначалу смущал, теперь уже нет. Да и мать вздохнула с облегчением. Теперь я у нее один. Отец пропал без вести в первые дни войны. Служил на западной границе.
— Вы имеете в виду бунинское? Нет, разговоров о вечной любви не было. Поцеловала, перекрестила, довела до порога и здесь упала. Пришла в себя, извинилась, стала торопить.
— Командиром взвода пойдете?
— Если доверите. Чинов не ищу, но и не отказываюсь…
На следующий день — ученье. Примитивное, имитирующее атаку, поведение во вражеском окопе; саперная лопатка, стрельба по движущейся цели. Не во всем удачное. Немцы зачем-то оставили одинокую мину на вершине оттаявшей горки. И на нее наткнулся, еще не повидав войны, немолодой солдат. Оторвало ступню. Не стонет. Отвоевал.
Принимаем доклады. Лучшим оказался доклад несостоявшегося летчика.
— Каков молодец, а? — сказал начальник штаба. Нюх у тебя на людей…
И та же история. Похоронка. Бедная мать! Но и он тоже!
Никогда не соглашался с хрестоматийным некрасовским 'Не жаль и самого героя'.
Напротив, очень жаль. До сих пор жаль. В полубессонную ночь — не рисуюсь — вижу его порой. В матросской тужурке почему-то.
Сознательно не называю имен. Чтобы не бередить раны живущим. Прекрасный русский парень — цвет нации!
И приходит на ум ахматовское:
В разного рода американских изданиях мне не раз доводилось читать об эволюции сознания солдат и офицеров — участников вьетнамской войны. Гордые, независимые, неприступные, ожесточенные, они постепенно оттаивали, соглашаясь на медицинскую помощь ввиду явных психических расстройств, из которых наиболее частой сделалась депрессия. Сожженные деревни, навсегда запечатлевшиеся в их памяти бесчисленными массовыми убийствами. Мучила сопричастность. И теперь, много времени спустя, когда 'развеялись туманы над болотами' и на поверхности оказалась простая и жестокая правда, эти люди, солдаты и офицеры, пришли к ней — хотя и не без лекарств.
Уже после Первой мировой войны психиатрия обогатилась диагнозом 'невроз военного времени'. Вьетнамская война внесла свой особенный вклад в науку. То, что раньше называлось 'неврозом страха', превратилось в хроническое, хотя и отсроченное по времени, — 'психическую травму', вызванную событиями, лежащими за пределами нормального человеческого опыта.
Действовали и другие неблагоприятные факторы. 'Вьетнамцы' были уверены в том, что их встретят в Штатах чуть ли не как героев, и были потрясены 'суровой враждебностью активных демонстраций'.
С тем же столкнулись и многие наши 'афганцы'. И можно ждать, что время не залечит их раны так быстро, как этого хотелось бы. И они придут к сознанию бессмысленности и бесчеловечности содеянного нами в Афганистане, к осознанию несправедливости этой войны. Тем более что в отличие от ветеранов вьетнамской войны, ветераны афганской устроены много хуже в их новой жизни, столкнувшись со все той же враждебностью и несправедливостью — от властей до публики.
И я спрашиваю себя: не существует ли связи между тем, что мы творили в Афганистане, и тем, что получило странное название дедовщины? Почему ни о чем подобном мы и слыхом не слыхивали в годы Отечественной? Конечно, война есть война, и не все выдерживают ее испытания. Но то были по преимуществу самострелы, дезертиры, трусы, ищущие повод для уклонения от боя. Но чтобы солдат бил солдата, принуждал слабейшего к лакейству, а тем более расправлялся с ослушником — за всю войну ничего такого не припомню. И единственное объяснение — война была справедливой и патриотической. Во-первых. Само общество еще не подверглось той коррозии, которая так непосредственно сказалась на росте преступности, на социальной апатии, коррупции, безыдейности и безнадежности.
Пара примеров. Возвращаясь во вторую пулеметную.
Посреди дороги, перегородив путь, остановился и застыл в непролазности пути большой немецкий грузовик. На нем написано по-русски: 'Осторожно, заминирован'.
Остановились. Кто-то, рискуя, приоткрыл брезент. Показались ящики. В одном, полуоткрытом, торчала бутылка, содержание которой не вызывало сомнений. Позвали меня, привалившегося в стороне на чем-то 'седалищном'. Рота замыкала колонну, как и подобает пулеметной, прикрывая тылы.
— Разрешите попробовать? Мы — пирамидой. И с оглядкой.
