превосходства он разыграл и изломал в спорах с нею перед слушателями, более народниками или бескостными, — теперь объявил, что становится марксистом, — и они поцеловались с Александрой. И кружковцы потянулись за выбором Льва.
А это есть — окончательный выбор политического пути. Мы марксисты — значит, мы пролетарские революционеры, и наша задача — непримиримая борьба против капитализма. Психологический тип марксиста только и может сложиться в эпоху социальных потрясений, революционного разрыва традиций и привычек. (Брался писать и роман: в нём развить марксистскую точку зрения на российскую действительность.)
Получив аттестат реального училища, Лев ни минуты не задумывался, получать ли ещё и высшее образование: он был и без высшего — уже подготовлен ко всему, что его ждало в будущем. (И со страстью пытался в него заглянуть. Он тайно-трепетно мечтал стать русским Лассалем!) Теперь, когда он отдался революции, — уже ничто его не интересовало вне революции. И теории — мало, его привлекало действие! (К счастью, после короткой ссоры с отцом, возмущённым всяким революционерством, отношения снова наладились, и Лев опять не знал нужды в жизненных средствах.)
После угнетённости 80-х годов русские интеллигенты ещё были несмелы, пасовали перед препятствиями, революцию отодвигали в неопределённое будущее, социализм считали делом эволюционной работы столетий. Ха-ха! Многого мы так дождёмся! Нет, мы вот здесь, в Николаеве, так разожжём движение, что и вся Европа будет знать о нашей борьбе!
В Николаеве располагались верфи, заводы, много рабочих. Сперва с приятелями трудно искали, как к чужеватым этим пролетариям подойти, заговорить, завлечь. Зарабатывали рабочие хорошо и не нуждались бастовать. Но много среди них оказалось сектантов, ищущих правды человеческих и социальных отношений, — и вот через это потянули их к классовой борьбе. Лев писал, сам печатными буквами для гектографа, прокламации, статьи (кличка была — Львов), и сам размножал на гектографе. Наводняли заводы листовками. Когда же удавалось добыть брошюрки, чисто отпечатанные за границей, это очень поднимало авторитет молодых агитаторов в глазах рабочих. То, что удалось им образовать или не образовать, — Лев назвал: „Южно-русский рабочий союз” (скопировал с одесского „Южно-российского” и киевского „Южно- русского” за 20 лет до того). А жандармы в Николаеве были ленивые, глупые, ни к чему не готовые, сперва не догадывались, потом не могли найти.
Всё же через год, в январе 1898, Льва (ему 18 лет) и дружков — арестовали. И вот — тюрьма в Николаеве, потом в Херсоне, только с третьего месяца стали достигать передачи. Одиночка. Сочинял стихи без бумаги, рабочие песни, революционную камаринскую (это всё нам пригодится ещё в боях!). Перевели в одесскую тюрьму — жестоко регулярную, современную: крестообразную на четыре крыла, каждое в четыре этажа, прикамерные железные галереи все открыты обзору надзирателей, а из центра внизу, где днём стоял старший надзиратель тюрьмы, — просматриваются все четыре крыла с тысячью арестантов. В любой момент по мановенью его руки хоть все надзиратели галерей могли кинуться по Железным лестницам и мостикам к месту нарушения. И арестанты, и надзиратели не дрожали так перед начальником тюрьмы, как перед этим старшим надзирателем, — величественная фигура, длинная сабля, орлиный взор. Фамилия его была — Троцкий.
А читать в камеру давали только подобранные книги, например консервативно-религиозные журналы, из которых узник мог поучитель но извлечь все преимущества православного богослужения, лучшие до воды против католицизма, протестантства, толстовства, дарвинизма — кодифицированная глупость тысячелетий!
Но и попались, одна за другой, три-четыре книги по франкмасонству. Очень интересно! Лев не только впился в чтение, но и решил тут же написать о масонстве своё определяющее и решающее исследование: как, на основе материалистического и классового понимания истории, объяснить: зачем в XVII веке торговцы, банкиры, чиновники и адвокаты стали называть себя каменщиками и воссоздавали ритуал средневекового цеха? Вынужденные менять существо взглядов (надстройка — базис), люди, однако, силятся втиснуть себя в привычные старые формы. И какое разнообразие ветвей: в шотландской — прямая феодальная реакция, в других — воинственное просветительство, иллюминатство, а на левом фланге даже карбонарство. Очень интересно! Написал 1000-страничную тетрадь конспекта мелким бисером — а своей окончательной работы написать не смог. Но очень укрепился в анализе. Вероятно — надо бы прочесть ещё с десяток книг.
Одесская тюрьма запомнилась эпизодом, где всколыхнулись единые интернациональные чувства всех русских политических: откуда-то достиг слух, будто во Франции восстановлена королевская власть! Какое, какое общее чувство несмываемого позора (и как возликует самодержавие!)! — устроили по всей тюрьме грозную обструкцию, и уголовники тоже охотно присоединялись.
Лев ожидал себе за все действия в Николаеве — заключения в крепости, а получил 4 года сибирской ссылки. Повезли в Москву, в Бутырскую тюрьму, там вся их николаевская группа жила уже вместе — но полгода пришлось им ждать, пока наберётся этапная партия. Пропадает время у революционеров! Даже в Часовой башне Бутырок разрабатывал Лев, как устроить там тайную типографию, а продукцию передавать в город. Но ничего не вышло. А марксистская литература — приходила к ним и в Бутырскую, узнал новое имя: Н. Ленин, „Развитие капитализма в России”. Ничего.
Тут же решили пожениться с Соколовской — чтобы в ссылке не разлучили. Трудность оказалась не в том, что Лев на 10 лет моложе невесты, но что он по закону ещё несовершеннолетний. Надо было через начальство получить разрешение отца, старик противился. Потом дал. Раввин поженил ещё до этапа.
А время текло, и достигли Усть-Кута на Лене (потом меняли его на более удобные места) только осенью 1900. Вскоре родилась у них девочка. Лев пытался бухгалтерствовать у купца-миллионера, но неудачно. Да и к лучшему: надо было усиленно продолжать теоретические занятия. (А уж тратить время на природу и вовсе было жалко, жил между лесом и рекой, почти не замечая их. Но играл в крокет.) Занимался ещё и тут франкмасонством, но так ни до чего и не доработался. Сел за „Капитал”, первый том, можно сказать, прочёл, но над вторым закис. Да в общих чертах уже ясно. Идейное средоточие социал-демократии была Германия, обаяние ведущей партии социалистов. Напряжённо следили за борьбой ортодоксов против ревизионистов, Каутского против Бернштей-на. Лев написал и свой реферат: о необходимости централизованной партии против централизованного царизма.
Но больше, чем этими внутренними занятиями, — жил своими публикациями: иркутское „Восточное Обозрение” охотно открыло ему свои страницы, Лев писал туда и критику — о русских классиках, о Горьком, об Ибсене, Ницше, Мопассане, но больше — яростную и блистательную публицистику, где, на крайнем рубеже цензуры, или даже переступая через неё, воспитывал обширную читающую Сибирь в марксистском направлении. Эти статьи имели колоссальный успех, и слава его острого саркастического пронизывающего пера проникла и в Европейскую Россию и даже в русскую эмиграцию.
К началу этих публикаций надо было принять важное решение: под каким именем навсегда войти в литературу? „Бронштейн” было для него ненавистный ярлык: он стыдился и фамилии, и происхождения своего, и своих родителей, да он и правда не жил еврейскими чувствами, и никогда не ощутил на себе ни процентной нормы, ни национальной травли. Может быть, национальный мотив как-то и вошёл подспудным толчком к его недовольству государственным строем, но не был ни основным, ни самостоятельным, вполне растворялся в общем гневе к российской общественной несправедливости. Дело Дрейфуса захватывало его, но — общественным драматизмом, а не специфически еврейской темой. Лев Бронштейн жил как бы вне всякого еврейства, он был не еврей, а интернационалист. Не инородцы ведут революцию, а революция пользуется инородцами. (Так и во время Петра мастера немецкой слободки и голландские шкипера лучше выражали интересы России, чем русские попы или московские бояре.) Правильное решение еврейской проблемы — в сплошном интернациональном воспитании всех народов.
И Лев предоставил имя — судьбе. Полистал итальянский словарь, попалось слово antidoto — противоядие. Отлично! Он и будет отныне противоядием против всей российской затхлости, тухлости, неподвижности, тупоумия, против всей скудости русской истории и культуры, он расшевелит и возбудит российские ленивые мозги! Писать раздельно, вот так:
И — гремело, напитывая автора гордостью. (Всё-таки он — ни на кого не был похож! ни на кого!)
Да так ли уж силён наш враг? Прочли в ссылке 6 пунктов синодального отлучения Толстого — какая
