Начался допрос. Переводчик — огромный детина с красной мордой — разговаривал грубо. Ефрем почему-то решил, что перед ним фашист. Не выдержав, огрызнулся:
— Сбавь малость тону, дубина!
Тот ударил в лицо кулаком. Ефрем ответил ногой в живот.
— Ах ты шкура фашистская! Я фронтовик, хлеборобна ты расист, мерзавец, захватчик!
Переводчика оттащили, заставили перевести слова. Ефрема. И тут произошло неожиданное. Ефрема быстро развязали, вывели из сарая, разрешили умыться, попить, закурить. Потом посадили в машину и куда-то повезли — далеко за город, за болото.
Так он снова стал хлеборобом, ибо привезли его в поселок, где жили сельскохозяйственные рабочие.
На другой день утром он уже был в поле, копал картошку, которая, казалось, растет не только на всех материках, но даже на почве инопространства, ибо чем бы без нее человеку питаться?
Икс сдержал слово. Утром, позавтракав в довольно грязном буфете, Утяева, Людмилу Петровну и детей посадили в автобус и повезли в новый город Гонхей.
Дорога все время шла в гору, и уже одно то, что они выбирались из болот, было приятно. Проехали небольшой участок леса, и снова потянулись заборы, но теперь более крепкие и высокие. Однако, привстав, Утяев увидел на фоне голубого неба черные жерла пушек. Вновь опустившись на сиденье, он встретился со взглядом Икса. Тот понимающе улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Нет, вы ошибаетесь, — сказал Икс.
Но после вчерашней истории с рюкзаком Утяев теперь не очень-то верил переводчику…
Новая высотная белая гостиница была вовсе не хуже любой новой гостиницы в любой столице мира.
Только окружали ее большей частью корпуса недостроенных домов, а несколько уже функционирующих зданий было явно нежилого типа. Утяев понял, что разрекламированный красавец Гонхей существует пока лишь на чертежах в архитектурных мастерских.
Оформив гостевые карточки и заплатив в кассу авансом пятьдесят пять пуговиц, они поднялись с рюкзаками в свой люкс. Икс предложил устраиваться и пообещал через час вернуться со справкой о местонахождении Ефрема Ивановича. Утяев дал на расходы переводчику еще пять пуговиц.
Закрыв за Иксом дверь, Утяев вернулся в комнату и сказал Людмиле Петровне:
— Чует мое сердце, этот тип уже знает, где Ефрем Иванович, и тянет, чтоб побольше выманить денег.
— О горе наше! Не жалейте вы их!
— Не так уж велик наш мешок… Ругаю себя, что разрешил Ефремушке транжирить деньги в Желтом Дьяволе.
— Мы же за возвращение на родину платили, а попали…
— Вновь в неволе. Еще худшей…
Людмила Петровна, разговаривая, снимала с Маратика рубаху, носки, чтоб выстирать их в ванне, где уже мылась Ася.
— Да где же мы находимся? На земном шаре такого безобразия нет…
— Как говорится, либо сон наяву, либо явь во сне.
— Только бы выдержать! Только бы выдержать! Я хочу вернуться на родину, домой…
Утяев решил, чтоб избежать лишних расходов, не обедать в столовой, а питаться пока оставшимися продуктами и стал выкладывать содержимое рюкзаков на стол.
Когда раскрыл свой рюкзак, замер в ужасе: мешка с деньгами не было! Сдавило дыхание, он опустился на стул, держа рюкзак в трясущихся руках.
— Что с вами, Ростислав Захарович? Утяев не мог говорить.
— Что случилось?
— Украли деньги, Людмила Петровна.
— Деньги?.. Кто?.. Не может быть! Давайте искать!
Но Утяев не двинулся с места. Вор скоро вернется, будет смотреть, улыбаясь, в глаза, и его не схватишь, не назовешь вором, ибо не пойманный — не вор, да еще в диком городе, где в любую минуту тебя из туриста могут превратить в заключенного.
Хлебороб, крестьянин. Нет, это не просто тот человек, кто пашет, не зная при этом, чью землю, под какую культуру. Не тот человек, кто живет в деревне и работает по принципу — куда тебя пошлют, что прикажут. Это не бездумный, беззаботный исполнитель чужой воли и чужих планов. Хлебороб, крестьянин — это хозяин! Только ему природа доверяет свои тайны, а земля — свою судьбу. На машинах ли он работает или по старинке за плугом ходит, из лукошка семена разбрасывает, серпом жнет, цепами молотит и от трудовой соли грубеет его рубаха, или при галстуке он сидит за рулем и нажимает на податливые педали, — все едино он пребывает в вечной заботе и вечном страдании за урожай, за скот, за машины и за доходы- расходы. Вот где начинается хлебороб-крестьянин — в заботах, в делах им осознанных. Он — профессор поля, оно властвует над ним; но и подчиняется ему, ибо почва есть живая часть живой природы.
Ефрему разрывали душу горькие мысли. Не стал он хлеборобом, а стал сельскохозяйственным рабом. Дали ему ложку, носи за голенищами, чтобы было, чем щи хлебать. Дали одеяло, подушку, соломой набитую, и место на нарах, чтоб было где спать.
Утром, когда разбудят — встанешь, куда покажут — пойдешь, что прикажут — сделаешь. В остальном твое дело телячье. И чему только обрадовались дураки, когда узнали, что он хлебороб? Любому делу на почве можно научить за день. И будешь вкалывать, набьешь на руках мозоли, спина с недельку погудит, потом привыкнешь, — вот тебе и сельхозработник… Но не хлебороб — крестьянин, нет! Что они понимают в этом слове, тупицы!..
Неволя. Ефрем один. Друзей потерял. Черт его занес в этот Аграгос! И старикашка, шельма, ни слова не сказал. Корысти, конечно, Крот никакой не преследовал, урок преподал. А этими уроками Ефрем уже сыт по горло. Взял бы в соображение, глупец белобородый, что дети при Ефреме и женщина. Кому урок, кому мученья.
Так он думал. Себя не жалел, поделом дураку. За друзей боялся, за Асю более всего. Украдут девочку, похитят. Утяев — растяпа, нет ему веры.
И выходило, что правдой-неправдой выбираться надо из Аграгоса, тикать, искать своих друзей- приятелей.
Но план не вызревал. Хотя угодья большие, места безлюдные, но пронюхал Ефрем, что граница на замке. Да и сам видел — в два ряда вокруг Аграгоса пушки. Мышь пробежит и ту, поди, заметят.
Стал он к дынхейцам приглядываться. Сказали, местных, из Аграгоса, нет. Только начальство местное или фаэтовцы, эти самые страшные. А работают одни иностранцы: негры, индусы, арабы, евреи, китайцы. Нашелся один то ли марокканец, то ли эфиоп, немного знал по-русски. И один американец тоже понимал Ефрема, но переводить не умел. Народ молчаливый, неприветливый, трудно было сказать — вольнонаемные это или, как Ефрема, горькая судьба их сюда забросила. Бараки не охранялись, вооруженных надсмотрщиков не было. Но дело в том, что из Аграгоса не убежишь, а значит, не нужна и охрана. Всех, кто увиливал от работы, сажали на сутки-двое в холодный подвал, кто бежал — расстреливали на месте, там, где ловили.
Ефрем пристроился на нарах рядом с марокканцем. Этот добродушный здоровяк с голубыми глазами, по имени Юлиус был добрым малым, но ленивым и неразговорчивым. Переводил плохо, но все же в его присутствии можно было разговаривать с кем угодно: Юлиус, казалось, знал все языки мира. Раздражал он Ефрема только тем, что постоянно жевал фаэтовскую резину. Однажды в качестве грузчика он попал на военные склады, куда подсобное хозяйство регулярно поставляло для охраны свежие овощи, и там охранники подарили ему целый пакет этой приторно-сладкой жвачки для зубов.
— Брось ты ее к дьяволу! — говорил Ефрем, но Юлиус в ответ только улыбался, продолжая жевать.
Через Юлиуса Ефрем познакомился с негром, которого звали Кой. Рослый веселый негр был полной противоположностью флегматичному Юлиусу. Кой с первой же встречи стал преданно, с любовью смотреть
