по-моему где-то побывал, находясь при смерти. Вследствие чего и горю желанием так изменить свою трассу, чтобы вновь туда не попасть. Вы задавали вопрос о том, не приведет ли это к цепной реакции. Думаю, ответ теперь очевиден.
— Если ваша теория о том, что в каждой точке внутри клише может находиться любое количество пиков и, соответственно, произвольное число явлений, верна, то от перемещения вашей траектории ничего особенного произойти не может. Допустим, я, используя интерферотрон, передвигаю вашу трассу на другие пики. Тогда, если все закончится благополучно, вы неожиданно окажетесь в полном здравии и, возможно, у себя дома. Филомела будет удивлена пропажей пациента, и на этом все закончится.
— Надеюсь, что так оно и случится.
— Я тоже надеюсь, что мироздание сохранится в неизменном виде. Между прочим, Густав, отсутствие причинно-следственных связей внутри событийного клише делает бессмысленными также такие понятия, как вина, ответственность и многие другие.
Эшер задумался, но через полминуты кокон его опять жизнерадостно замерцал.
— Вне всякого сомнения! Вся человеческая мораль основывается на том, что между явлениями — которые, как мы установили, существуют абсолютно независимо, дискретно и могут проходиться или, иначе говоря, субъективно ощущаться в любой последовательности — имеются жестко обусловленные связи. Человек, убивший другого из торсана, по нашим понятиям, виноват. Но это всего лишь одна из многочисленных точек зрения, всего лишь один вектор. Если другой наблюдатель, в согласии со своим вектором движется в противоположном направлении, то у него убитый исчезает до выстрела. Виноват ли тогда тот, кто нажал на кнопку торсана? Это заодно отметает всякие вопросы относительно свободы и возможности выбора. Все явления зафиксированы. Нам только кажется, что мы принимаем решения, — на самом деле все уже существует, и наше сознание обречено жестко перемещаться по своей трассе. Замечу, что сама мысль о свободе выбора некорректна. О такой свободе уместно говорить только тогда, когда существует возможность одновременно производить все действия, между которыми совершается выбор. То есть, убийца из нашего примера истинно свободен не тогда, когда принимает решение, убивать ему другого или нет, а в том случае, если он выстрелит из торсана и одновременно не выстрелит. Применительно к событийному клише это выглядело бы следующим образом: в каждой точке явлений существует масса ответвлений для данной траектории, то есть вариантов развития ситуации, и от некоего руководящего центра внутри траектории зависело бы, в какое ответвление или даже несколько ответвлений свернуть. Но такого нет. Всегда происходит что-то одно. Человек не раздваивается, не расслаивается. Даже мысли его, роящиеся в мозгу и создающие иллюзию выбора, — тоже жестко привязанные к событийным пикам явления.
— Если бы полиция знала, что интерферотрон, которым она пользовалась для установления вины подозреваемых, на самом деле основывается на таких теоретических постулатах, которые отрицают саму возможность вины и наказания.
— Именно поэтому в инструкции я не углублялся в философские рассуждения. Да и полицейским было бы тяжело смириться с мыслью о том, что любой преступник не более повинен в своем злодеянии, чем потерпевший. Просто трассы их пролегли таким образом, что в какой-то точке один из них был обречен что-то сделать с другим — зарезать, задушить, ограбить, избить, — а жертва не могла всего этого избежать, поскольку ей изначально положено было стать жертвой.
— Представляю себе выражение их лиц, если бы вы, запустив интерферотрон, сказали им: «Уважаемые господа! В данной точке зафиксировано такое схождение явлений, которое в своей совокупности наблюдается как преступление. Оно не может не быть совершено. Оно существует независимо от того, кто его совершает. Абсолютно случайно через эту точку проходят индивидуальные траектории людей, которые вынуждены были, как актеры, принять на себя роли участников этого инцидента».
— Или что-нибудь в таком духе, — подхватил Густав. — «Жестокая рука судьбы толкнула на необходимость преступления подозреваемого X и одновременно подставила под его нож горло потерпевшего Y. Оба они ни в чем не виноваты». Наверное, меня туг же увезли бы в сумасшедший дом.
— Может быть. Есть еще один вопрос, который я хотел бы задать.
— Внимательно слушаю.
— Интерферотрон дает возможность просматривать будущее. Для него же, как я понимаю, нет никакой разницы, где пролегает траектория?
— В принципе, да.
— Следовательно, до того, как поворачивать вашу траекторию, мы могли бы посмотреть, есть ли в будущем у нее изменения?
— Да, — несколько неуверенно ответил Эшер.
— Если такие изменения есть, то, значит, у нас все получится. А если нет — то, соответственно, не стоит и браться за это дело. Я правильно рассуждаю?
Вейвановский не получил ответа на свой вопрос: в этот момент кокон Густава Эшера внезапно исчез. Решив, что лимит времени на разговоры с изобретателем исчерпан, Морис вернулся в свое тело, выпил кофе и вновь принялся листать инструкцию к интерферотрону.
Вейвановский никогда не читал фантастических романов и неизменно игнорировал фантастические фильмы, изредка показывавшиеся по холовизору. Очевидно, поэтому он столь трепетно отнесся к парадоксам, связанным с путешествиями по времени, — в отличие от поклонников жанра, отличавшихся легкомысленным подходом к этим вопросам и готовых проглотить любую несуразицу. Ведь, с какой бы точки зрения ни рассматривать намерения Густава Эшера, он, выражаясь обыденным языком, собирался изменить свое прошлое или будущее. Высыпая на рабочий стол очередную порцию раздобытых деталей, Морис размышлял над теми последствиями, которые могли бы возникнуть в случае удачной реализации планов изобретателя.
Хорошо, думал он, предположим, Эшер меняет свою трассу через несколько недель, когда я соберу, запущу интерферотрон и научусь им управлять. Скорее всего, сейчас на срезе его траектории по хордам видно, что Густав — глубоко больной человек почти без перспектив выздороветь. Далее его траектория расщепляется (Эшер умирает), и последующий путь или даже группа путей ведут в такие районы внутри событийного клише, которые у изобретателя ничего, кроме глубокого ужаса, не вызывают. Какие намерения могут у него быть?
Первое, сугубо лечебное. Эшер каким-то образом подправляет свой срез: перемещает его центр от, условно говоря, «больных» ярусов к нормальным. Для этого он может наведаться к той точке в своем прошлом, где был совершенно здоров, сравнить срезы и попробовать скопировать или спроецировать «эталонный» срез в настоящее. Если все произойдет успешно, Эшер неожиданно для окружающих из коматозного идиота превратится в здорового человека. Да, но при этом сохраняется ситуация с расщеплением траектории, когда Густав попадает в какие-то жуткие места. Поэтому лечебное намерение неотделимо от следующего, связанного не с подменой среза трассы, а с ее поворотом, причем в зависимости от того, на каком участке своей индивидуальной траектории Эшер начнет осуществлять ее смещение, возникают различные последствия.
Лучше всего будет, если Густав изменит направленность уже расщепленного пучка, вернее, той его части, которая ведет к неприемлемым ярусам. Тогда смещение траектории, вероятнее всего, не отразится на окружающем мире. Но сможет ли определить Эшер, куда направлен каждый расслоившийся фрагмент его посмертной траектории и каких ярусов следует избегать? Будут ли они в состоянии увидеть на экране интерферотрона что-нибудь, хотя бы отдаленно имеющее признаки их материального мира? А если это будет какой-нибудь хаос элементарных частиц, психических волн или мыслей? Если этот мир, куда уже одной ногой ступал Густав, вообще не имеет никаких свойств? Какие нити из пучка тогда нужно будет выгибать? Да и сколько их вообще, этих нитей? Может быть, Эшер расщепится на несколько миллионов соломинок, — что тогда с ними делать? И вдруг Густав узнает, что смерть от какой-нибудь нелепой случайности настигнет его через месяц? Станет ли он покорно дожидаться своей участи?
Весьма непонятные варианты возникнут, если Густав решит изменить какой-либо прошлый участок своей траектории. Предположим, он отклоняет свою трассу, начиная с того момента, когда его в церкви
