Печать фараона

– Пригодятся, – потупилась Настя. – Я ими печурку во дворе буду растапливать. А сундук – память о бабушке.

– Память не валяется так-то! – рассердился ее отец. – И печурку еще Лукерья покойная растапливать собиралась этими обломками, сам слышал! И что? До сих пор валяются, шагу ступить негде. Превратили сарай в свалку!

Смирнов огляделся, постоял у разоренного угла, подумал, спросил у Насти:

– Можно я поговорю с Николаем?

– Если получится, – фыркнула она. – Идемте в дом, я пышек напеку, чай поставлю. Ты, отец, опять на рыбалку ходил? Много наловил-то?

– С гулькин хвост, – буркнул он. – Веди, дочка, в свои хоромы. Накормить человека надо, обогреть.

Настя запахнула полушубок, вышла из сарая, цыкнула на пса и зашагала к дому. Мужчины молча пошли за ней.

В горнице, навалившись на стол, храпел Николай. Мальчик лет шести испуганно жался в углу, на топчане. Настя увела его в другую комнату, туда, где спал маленький братик.

– Ванюшка намаялся ночью, то ли животик у него болел на погоду, то ли ножки крутило. К утру уснул как убитый, – объяснила она, вернувшись, с ненавистью глядя на пьяного супруга. – Наградил бог моих ребят отцом-алкоголиком!

– Эй, Колька! Просыпайся, тесть в гости пришел, – растолкал зятя Хлебин. – Хватит дрыхнуть. Человек поговорить с тобой желает.

Смирнов тем временем внимательно рассматривал рукава Драгина, нет ли на них порезов. Подумал: «Если вчера на меня напал Николай, то я, размахивая ножом, мог поранить его или повредить одежду. Интересно, где его куртка?»

– Чего надо? – поднял голову Драгин. Глаза у него были мутные, злые.

– Ты зачем сарай разгромил? – спросил его тесть.

– Я там держал кое-что, – огрызнулся тот. – А она, – он показал пальцем в сторону жены, – решила меня перехитрить! Весь угол раскурочила, где я...

Он споткнулся на полуслове, понимая, что выдает себя.

– Не ври, паскудник! – взорвалась Настя. – Я знать не знала, что ты там самогон прячешь. Если бы я бутыль нашла, ты бы ее уже не увидел!

Драгин икнул, осоловело уставился на нее.

– А ведь права баба! – поддержал дочку Иван. – Бутыль-то на месте оказалась, раз ты нализался до поросячьего визга.

– Ну... я ее еле откопал среди хлама. Твое счастье, что цела осталась самогонка! Не заметила ты ее, что ли? Дура!

Между супругами завязалась перебранка, во время которой Смирнов выскользнул в сени. Там висела мокрая от снега куртка, по всей видимости, принадлежащая Николаю. И рукава, и все остальное было целым.

В памяти сыщика возник момент, когда, пытаясь удержаться на отвесной круче, он патался воспользоваться ножом как ледорубом. Либо нападавший отклонился, либо...

– Его вовсе не было? – прошептал Всеслав. – Но кого-то я задел... точно. Это ощущение, когда нож соприкасается с чем-то, режет, натыкается на преграду в виде ткани или тела, запоминается на уровне рефлекса, даже в полубессознательном состоянии.

* * * Москва

В квартире господина Войтовского было много зеркал – больших, оправленных в тяжелые позолоченные рамы. С болезненной страстью он вглядывался в них, представляя свое отражение неким живым, движущимся портретом. Порой он не узнавал себя в том зрелом, опытном человеке с сединой на висках, с благородными чертами лица, который взирал на него из массивного зеркального квадрата или овала. Леонард Казимирович поднимал руку и дотрагивался пальцами до холодной, гладкой поверхности, будто проверяя, не мираж ли перед ним.

– Это я или не я? – спрашивал он невидимого соглядатая или судью, которого постоянно чувствовал рядом.

Перед ним, судьей, представляющим истину в последней инстанции, нельзя было дрогнуть, оказаться мелочным, слабым и недостойным великого дара судьбы. Иначе... сей дар непостижимым образом исчезнет, ускользнет надолго, возможно, навсегда.

Войтовский старался избегать таких слов, которые несли в себе окончательный приговор, некую страшную, жестокую непоправимость. Он хотел стать всесильным, покоряя не столько бытие, сколько обратную его сторону. Ключи от смерти! Вот что превратилось в его вожделенную, мучительную цель. Ради ее достижения он готов был положить на алтарь невидимого судьи все, составляющее привычный уклад жизни, ее признанные ценности. Как-то в пылу страстных ласк он поделился своими сокровенными мыслями с Герцогиней.

– Кто этот судья? – спросила она.

– Разве мне дано узнать его? Никто не ведает...

– Тогда им стану я! – воскликнула женщина. – Теперь твоя жизнь и смерть в моих руках, да?

Леонард с ужасом осознал, что в ее словах может оказаться больше правды, чем он бы хотел. В конце концов, и дьявол двойствен: в нем соединяется мужское и женское. Ведь именно женщина – хищная и сладостная, непостижимо прекрасная – сидит верхом на Звере! Кто из них кому