идентичностей и/или их интенсификации. Хотя критики Советов делают акцент на русификации нерусских национальностей, по своему значению, интенсивности и стратегическим последствиям русификаторская линия явно уступала линии институционализации этничности. В данном случае русификация (или деэтнизация) нерусских была инструментом управления, в то время как в отношении русских деэтнизация составляла направляющий принцип режима.
Цель коммунистов состояла в элиминировании русской этничности, растворении ее в «советекости», в социальной сущности СССР Из коммунистического лозунга «постепенного слияния» наций через их «расцвет» на долю русских (а также украинцев и белорусов) выпало «слияние», а «расцвет» достался другим.
Нельзя не признать, что применительно к русским эта политика оказалась, в общем, эффективной. Подавляющее их большинство идентифицировало себя со всем советским пространством и воспринимало Советский Союз как свою Родину.
Социологический опрос в Москве осенью 1987 г. — зимой 1988 г. показал, что большинство респондентов (почти 70%) своей Родиной считали весь Советский Союз, а не РСФСР, с которой идентифицировали себя лишь 14% опрошенных. В целом среди русских уровень союзной идентификации был даже выше, чем в советской столице, составляя почти 80%, в то время как, скажем, подавляющее большинство узбеков, грузин и т.д. называло Родиной «свои» национальные республики.
Отождествление русских со всем союзным пространством выражало исторически устойчивую и длительную тенденцию к расширению территории их этнического расселения, тенденцию, которая, как и русская мобильность, была решительно форсирована практикой «социалистического строительства». Только за 13 лет, с 1926-го по 1939 г., численность русских вне пределов РСФСР выросла с 5,1 до 9,3 млн человек. В целом за годы Советской власти половина (точнее, 51%) всех русских хотя бы раз в жизни сменила место жительства, а доля русских, живущих вне РСФСР, возросла с 6,7 до 17,4%, составив накануне крушения СССР 25,3 млн человек (в том же году в границах РСФСР проживало 119,9 млн русских)332 . То было, без преувеличения, «великое переселение» отдельно взятого народа.
Для сравнения. Горизонтальная мобильность «коренных» народов Закавказья (кроме армян) и Средней Азии была весьма невысокой, а в Средней Азии территориальная миграция вообще носила преимущественно локальный характер. Несмотря на значительно более высокую территориальную мобильность (в том числе по причине массовых репрессий сталинской эпохи) латышей, литовцев и эстонцев, для них также была характерна концентрация в «своих» республиках: в 1989 г. в них проживало более 95% всех латышей и литовцев, почти 94% эстонцев СССР333.
Советы добились своего и в части разрушения русской этнической идентичности, которая у русских выглядела несравненно менее четкой и артикулированной, чем союзная. Во второй половине 1980-х гг. более четверти респондентов-москвичей затруднялись ответить на вопрос: «Что Вас роднит со своим народом?», а около 1/5 вообще не могли найти ничего, что связывало бы их с людьми своей национальности. Не более четверти москвичей смогли назвать хотя бы один признак национальной идентификации334.
Невозможно представить, чтобы среди армян или латышей, узбеков или татар более половины населения ничтоже сумняшеся заявили, что для них не имеет значения ни их собственная национальность, ни национальность окружающих. А ведь такую точку зрения разделяли 62% русских москвичей и 50% русских респондентов на селе. И когда! По горячим следам распада СССР, в 1992 году, увидевшем пик кровавых межнациональных конфликтов!
Не то чтобы русские вообще не признавали важности этнических чувств — они не видели в них необходимости для себя лично, воспринимали как абстракцию. В то время как у других «советских наций» этническая идентичность была несравненно более важной, чем союзная, а ее переживание носило острый и заинтересованный характер.
В этом отношении весьма показательно освещение русской тематики центральной и республиканской русскоязычной прессой середины 1980-х гг. «Правда» и «Комсомольская правда» акцентировали преимущественно социальную, а не этническую сторону русскости: русские как «советские люди», как интернациональное сообщество, а не отдельная этническая группа. В то же время республиканские русскоязычные издания отделяли русских от «титульных» наций, противопоставляли «их» и нас» именно по этническому критерию335.
Союзная идентификация русских сохранялась в почти неизменных масштабах вплоть до кончины самого Союза. В декабре 1990 г., то есть за год до распада Советского Союза, когда «парад суверенитетов» и межэтнические конфликты в стране приближались к своему апогею, от 70 до 80% русских продолжали называть себя гражданами Советского Союза. Хотя число русских, открыто возражавших в то время против межэтнических браков или межэтнических контактов в профессиональной сфере, почти удвоилось в сравнении с 1970 гг., оно все же не превышало 15%, что было очень немного на фоне агрессивного национализма нерусских народов. Даже в Москве, активно выступавшей на стороне демократической оппозиции и Бориса Ельцина, в ноябре 1990 г. лишь 25% жителей поддерживали идею отделения РСФСР от СССР, в то время как 44% оставались сторонниками союзного единства (остальные не определились) 336.
Итак, возможности русской националистической мобилизации на рубеже 80-90-х годов прошлого века были не очень значительны, заметно уступая потенциалу такой мобилизации в других советских республиках, за исключением лишь Белоруссии. Но это не значит, что их не было вообще. Даже из приведенных социологических опросов следует, что до 15% русских были потенциально чувствительны к националистическим лозунгам. И если русские националисты оказались не способны выбрать «собственный» электорат, то пенять они должны были лишь на себя, а не на мифическое «тайновластие».
Весомым доказательством существования потенциала русской националистической мобилизации, с одной стороны, и неспособности традиционной «русской партии» реализовать его — с другой, стало сенсационное выступление Владимира Жириновского на первых президентских выборах в России 12 июня 1991 г. Дотоле никому не известный политик, проведя кампанию под националистическими лозунгами, с 7,8% голосов занял третье место на выборах, опередив таких известных персонажей, как Аман Тулеев, Альберт Макашов, Вадим Бакатин.
Кампания Жириновского была крайне интересна и знаменательна сразу в нескольких отношениях. Во- первых, она продемонстрировала urbi etorbi новую версию русского национализма: разделяя традиционные националистические призывы о необходимости сильной авторитарной власти для восстановления закона и порядка, Жириновский в то же самое время заявлял о своем антикоммунизме и рыночной ориентации. Другими словами, он осуществил напрашивавшийся сам собой идеологический синтез, на который «русская партия» так и не решилась. (Не говорим уже об использовании Жириновским таких популистских, но весьма привлекательных в тогдашней России лозунгов, как снижение цен на водку.)
В то же самое время (это во-вторых) кампания продемонстрировала очевидную атрофию имперского национализма в России. Подобное утверждение может показаться странным, ведь именно с лета 1991 г. за Жириновским закрепилась тщательно культивировавшаяся им репутация империалиста и сторонника восстановления традиционной Российской империи.
Однако империалистический дискурс Жириновского носил не столько мобилизационный, сколько компенсаторный характер, представляя собой не политическую программу, а браваду и даже буффонаду. То была своеобразная анестезия ущемленного русского самосознания, которое, не желая более ничем жертвовать ради сохранения империи, хотело сохранить блеск и иллюзию былой мощи. Жириновский с успехом поддерживал эту иллюзию, изрыгая оскорбления, а то и откровенную похабщину в адрес имперской
