периферии, позже превратившейся в независимые государства. Психоаналитическая подоплека такого поведения более чем прозрачна: бессильная ругань компенсировала имперскую импотенцию русских.
Да и сам «империалист» Жириновский, похоже, отдавал себе отчет в том, что судьба империи предрешена. Рефреном его избирательной кампании 1991 г. была «защита русских во всем Советском Союзе». А защита, как известно, нужна слабым, а не сильным.
В-третьих, успех Жириновского означал, что кредо русских националистических программ — борьба с жидомасонством — не было близко даже значительной части националистического электората, для которого программа Жириновского оказалась важнее принципа «расовой чистоты». При этом история поставила почти лабораторный эксперимент: выступавший с национал-большевистской программой русский генерал и «жидоед» Альберт Макашов на президентских выборах более чем в два раза уступил ратовавшему за рынок и обличавшему коммунистов «сыну юриста» (соответственно 3,7 и 7,8% голосов).
Можно, конечно, гипотетизировать насчет того, что умный и волевой русский кандидат-националист набрал бы не в пример больше Жириновского. Однако, используя парафраз классического анекдота, в той ситуации ум, воля и русское происхождение кандидата-националиста сочетались почему-то только попарно.
Итак, начало 1990-х годов русский национализм встретил в откровенно жалком состоянии. Он не смог превратиться во влиятельное политическое движение несмотря даже на то, что, как мы показали, немалая часть советской элиты под давлением неумолимых обстоятельств проявила готовность к политико- идеологическому альянсу с националистами. В обобщенном виде кардинальный провал русского национализма можно объяснить тремя факторами.
Во-первых, неадекватностью националистических программ и лозунгов социокультурному и пол итико- идеологическому профилю российского общества. Антидемократическая, антирыночная и антисемитская идеология в сочетании с публичной лояльностью коммунистическому режиму подорвали возможности русской националистической мобилизации. В свою очередь, эта идеология была во многом предопределена кругом идей, культивировавшихся националистами в предшествующие десятилетия. Важно отметить, что, в отличие от не «поступившихся принципами» националистов, либералы успешно ассимилировали (хотя не без внутреннего сопротивления) наиболее популярные националистические лозунги и символы, и это значительно расширило базу их поддержки.
Во-вторых, интеллектуальная и культурная ригидность националистов усугублялась дефицитом волевых качеств, экзистенциальной трусостью и почти хрестоматийной русской ленью. Еще раз повторим: они как огня боялись власти и связанной с ней ответственностью и, оказавшись втянутыми в ситуацию острого политического противостояния, не проявили способности и желания бороться за власть, умения формулировать политические цели и добиваться их. Люди, приятные во многих отношениях, по своим психологическим качествам были органически не способны заниматься политикой.
В-третьих, слабость русских национальных чувств, разрушенных и подорванных коммунистической национальной стратегией, ограничивала возможности «чистой» националистической мобилизации. Ее потенциал был заведомо меньше аналогичного потенциала других советских республик. Но, как показало успешное выступление Владимира Жириновского на президентских выборах в РСФСР летом 1991 г., это не значит, что он вообще отсутствовал.
Раздел III
РУССКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ НА РАЗВАЛИНАХ ИМПЕРИИ
СТРАНИЦЫ 296-297 ОТСУТСТВУЮТ
скую идентичность. Или, как сформулировал тонкий социолог и наш добрый знакомый Леонтий Вызов, русский национализм оказался экспериментальной, поисковой идеологией.
Рассмотрим этот поиск подробнее, не останавливаясь в то же время на его нюансах и хитросплетениях, представляющих некоторый, довольно ограниченный, интерес для исследователей русского национализма и российской политики и мемориальный для ветеранов движения, но не имеющий цены для широкой публики.
Начнем с политической идентификации национализма, вынужденного определяться в принципиально новой для него ситуации. Запрет КПСС разрушил биполярную — демократы vs. коммунисты — конфигурацию российской политики. История вторично (!), что бывает крайне редко, предоставила националистам шанс обрести собственное политическое лицо, стать субъектом, а не объектом политики. И вторично они его успешно профукали.
Можно увлекательно гипотетизировать насчет того, почему у националистов не получилось самостоятельное политическое плавание, но, оглядываясь назад, нетрудно увидеть, что они попросту боялись быть независимыми или же не хотели ради этого хоть чуть-чуть напрячься. За редким исключением, националисты были озабочены не столько строительством собственного движения, сколько поисками внешней по отношению к ним политической силы, к которой можно было бы примкнуть, прислониться. Как в легенде о святом Христофоре, они предпочли искать самого сильного господина вместо того, чтобы попробовать самим стать таким господином.
Удивительно, но факт: люди, которые еще недавно называли Бориса Ельцина «бульдозером, за рычагами которого сидят сионисты», после августа 1991 г. внезапно увидели в нем русского патриота и государственника, которому пообещали свою поддержку. Справедливости ради укажем, что это «прозрение» питалось некоторыми рациональными основаниями. Во-первых, масштабным историческим сравнением: большевики, шедшие к власти под лозунгами разрушения традиционной Российской империи, —а популярная аналогия между большевиками и демократами отчасти была основательна — очень быстро ее воссоздали, причем более сильной, чем старая. Во-вторых, логика подсказывала, что заменить безвозвратно подорванную марксистскую легитимность могла лишь русская националистическая легитимность с ее, как в большинстве своем были уверены националисты (да и не только они), имперской доминантой.
Проще говоря, националисты надеялись, что, получив власть, Ельцин начнет восстанавливать традиционную российскую империю с националистами в качестве опоры этой власти. Если не получилось с коммунистами, так, может, прокатит с Ельциным? — в этом, если упростить, состояла их политическая надежда, основывавшаяся не только на благих пожеланиях, но и на некоторых фактах. Первый пресс- секретарь президента суверенной России Павел Вощанов осенью 1991 г. заявил о возможности пересмотра границ с теми из советских республик, которые покинут состав СССР. Несколько позже влиятельный Геннадий Бурбулис публично провозгласил тезис о Российской Федерации как правопреемнице Советского Союза и советского наследства.
Однако эти обнадежившие националистов знаки остались в тени последовавших Беловежских соглашений, радикальных экономических реформ, расстрела парламента 4 октября 1993 г., проамериканского курса российской внешней политики и т. п. Казалось, после всего этого националисты освободятся от иллюзии превращения Бориса Ельцина в националиста и великодержавника. Ан не тут-то было! Даже перейдя в т. н. «непримиримую» оппозицию, они все равно резервировали за собой право на подобную надежду, связывая ее если не с самим Ельциным, то с группой «государственников» (Михаил Барсуков, Александр Коржаков, Олег Сосковец и др.) в его ближайшем окружении и в высшем руководстве страны.
Подобную политическую позицию можно назвать ожиданием эт-низации политии. Именно ожиданием, ведь националисты не столько планомерно и сознательно работали ради данной цели, сколько надеялись, что процесс пойдет сам собой, как некая историческая неизбежность, плоды которой им останется лишь пожать. Действительно, режим Ельцина развивался в направлении адаптации некоторых важных националистических идей и лозунгов. Россия провозгласила свое право защищать т. н. «этнических россиян» в бывших союзных республиках — новых независимых государствах; она сыграла важную роль миротворца в этнических конфликтах на постсоветском пространстве; начиная с 1994 г. в российском официальном дискурсе все более интенсивно использовалась интеграционистская и великодержавная риторика; были сделаны важные шаги для установления союза с Белоруссией. Наконец, начатая в декабре 1994 г. война в Чечне породила среди русских националистов чуть ли не эйфорию: они предполагали, что война станет поворотным пунктом в националистической трансформации режима338. К приведенному стоит добавить
