инициированную Ельциным после его переизбрания на второе-президентский срок дискуссию о необходимости национальной иде^ для России.
Между тем было понятно, причем отнюдь не только с высоты сегодняшнего дня, но и в современном рассматриваемым событиям контексте, что режим по своей природе, своей субстанции просто не мог испытать никакой глубокой националистической трансформации. Что имеется ввиду?
Говоря без обиняков, социоэкономическая и социополитическая система, сформировавшаяся в России в 90-е годы прошлого века„ носит глубоко и последовательно антирусский характер. Ее полит-экономическую суть составил процесс форсированного созидания слоя новой политической и экономической элиты за счет обнищания миллионов русских (советский средний класс в одночасье перестал существовать) и крайне несправедливого перераспределения (фактически — грабежа) национального богатства, созданного каторжным трудом поколений русских людей. Марксистская социология назвала бы это реставрацией классовой власти. Соглашаясь, в общем, с этой оценкой, мы делаем одно принципиально важное добавление: в нашем случае социальное и этническое измерения если и не полностью тождественны, то совпадают столь значительно, что русских можно смело назвать этноклассом — социально эксплуатируемым и этнически униженным большинством.
Официозный государственнический дискурс в данном случае играл и продолжает играть роль своеобразной анестезии: мы тебя не больно зарежем, а под патриотическим наркозом. В Кремле чувствовали ограниченность мобилизационного потенциала либеральных идей. В самом деле, трудно воодушевить общество обещанием еще большего неравенства, несправедливости и социального упадка значительной части населения. Во всех посткоммунистических странах идеи либеральной демократии были обвенчаны с идеями национализма, что обеспечило новую идентичность и национальное сплочение. В 1994—1996 гг. пойти по этому пути попробовали и в России.
Здесь вполне уместна аналогия с политикой позд нестал и не ко го СССР, где дифирамбы в честь «старшего брата» и великодержавный дискурс сочетались с нещадной социальной дискриминацией русских в пользу «младших братьев» и с антирусскими социокультурными практиками. Однако при всей своей жестокости сталинский СССР выгодно отличался: он все же был социальной системой прогрессист-ского типа. В то время как ельцинская Россия открыла миру феномен небывалой социальной, социокультурной и антропологической деградации невоюющей страны.
Пресловутая борьба «либералов» и «государственников», групп Чубайса и Коржакова была не схваткой за изменение основ системы, а острой конкуренцией за перераспределение ключевых позиций внутри системы при сохранении ее социальной сути неизменной. Что русским с того, что Коржаков и Сосковец недолюбливали Чубайса, Гусинского и даже, возможно, были антисемитами? Разве НТВ стало хоть чуть-чуть гуманнее, сострадательнее и умнее, перейдя от Гусинского в руки государственного «Газпрома»? Разве изменилась к лучшему участь тех сотен тысяч рабочих, которые из юрисдикции раскуроченного ЮКОСа перешли в юрисдикцию «Роснефти»? Что, норма эксплуатации на предприятиях нынешних «патриотических предпринимателей» ниже, чем у ельцинских олигархов? Разве русские перестали вымирать при президенте Путине? А ведь его правление представляло собой классический реванш «государственников».
И что же изменилось в эпоху этого реванша? Стало гораздо больше патриотической риторики и гораздо больше денег, что, впрочем, заслуга мировой сырьевой конъюнктуры, а не чиновных дельцов-патриотов. Но остались неизменным политэкономический базис и вектор деградации, динамика которой лишь усиливается339. Было бы крайней наивностью ожидать от такой системы — что в 1990-е гг., а тем более сейчас — добровольной трансформации в нечто более гуманное, ожидать ее, скажем так, самопроизвольного разворота в сторону русского человека.
Ведь эволюция сложных социальных систем, как любил повторять покойный Александр Зиновьев, необратима. Применительно к нашему случаю это означает, что вкратце охарактеризованная выше социальная система может развиваться и изменяться лишь в рамках предзаданного узкого коридора; что изменить ее социальную суть изнутри невозможно — подобные изменения возможны лишь извне. Система не поддается реконструкции, а только уничтожению. Или, как говорил слесарь-сантехник в популярном позднесоветском анекдоте: менять надо не прокладку, а систему.
Мы не беремся судить, были ли весьма распространенные среди националистических политиков 90-х годов XX в. упования на прорусскую трансформацию режима плодом их интеллектуальной слабости, лукавством или безосновательной надеждой. Надеждой, принимавшей порою откровенно комический характер. Так, Александр Барка-шов, лидер Русского национального единства (РНЕ) — единственной радикальной националистической организации, пользовавшейся всероссийской известностью и обладавшей (в связи с участием в защите Дома Советов в сентябре — октябре 1993 г.) «героической легендой», всерьез ожидал, что больной Борис Ельцин добровольно передаст ему власть, подобно тому, как в 1933 г. престарелый Гинденбург передал власть Адольфу Гитлеру.
Этот пример весьма характерен для понимания психологического и интеллектуального профиля русского национализма. Существовал прекрасный шанс конвертировать популярность РНЕ —а в 1994— 1997 гг. народ в него валил, без преувеличения, десятками тысяч — в эффективную политическую организацию. И как же этот шанс использовали? Новобранцев, в том числе образованных и бывалых людей, заставляли заниматься всякой ерундой вроде маршировки, изучения графоманских опусов «вождя» и расклеивания листовок; руководство же организации предпочитало проводить время в подогретых традиционной русской «сывороткой правды» высокоинтеллектуальных беседах о том, кто какие посты займет после победы и как будут наказаны враги России. Политическая стратегия (если вообще в данном случае применимо столь лестное определение) РНЕ сводилась к двухходовке: надо годить — режим рухнет под тяжестью собственных преступлений; Ельцин либо сам передаст власть националистам, либо они подберут ее из грязи.
Стоит ли после этого удивляться, что немалый политический потенциал был безвозвратно растрачен, пар, что называется, ушел в свисток. А ведь РНЕ было одним из самых крупных, успешных и известных формирований русского национализма в последнее десятилетие ушедшего века. Что уж говорить о множестве партиек, группочек и секточек, известных по названиям и эпатирующим декларациям, но как огня избегавшим систематической политической работы. Вообще русский национализм характеризовался редкостным инфантилизмом: борьбе за власть он предпочитал разговоры о власти, которая каким-то непостижимым образом должна была свалиться ему в руки: в результате националистической самотрансформации режима или, наоборот, его саморазрушения.
Более реалистическая, но все равно зависимая стратегия состояла в том, чтобы присоединиться к какой-нибудь влиятельной политической силе. «Либералиссимус» Жириновский оказался абсолютно неприемлем для националистических политиков. Почему? Сразу отметим, что весьма популярное среди националистов мнение о Владимире Жириновском как ненастоящем, фальшивом националисте вряд ли справедливо. Исходя из всех известных определений национализма, идеология его партия смело может быть квалифицирована как националистическая. Более того, в первой половине 1990-х гг. в ней проглядывали даже фашистские черточки.
Другое дело, что Жириновского вряд ли возможно назвать оппозиционером — по крайней мере, после декабря 1993 г. Имитируя оппозиционность, его партия проводила оппортунистическую политику и поддерживала власть, получая за это, по всеобщему и небезосновательному мнению, изрядные материальные дивиденды. Однако почему бы националистическому профилю в идеологии не сочетаться с оппортунистической политикой? Тем более, что «непримиримость» националистической оппозиции также носила зачастую условный характер, представляя собой скорее риторическую фигуру и красивую позу, чем последовательную политическую линию.
Жириновский обладал незаурядным политическим талантом, чего не встречалось среди националистов; «сын юриста» добился успеха, используя идеи и лозунги, которые националисты считали своей монополией. Полуеврей Жириновский понимает русский народ гораздо лучше многих русских националистов, по крайней мере, на его эксцентрическую риторику общество откликалось не в пример охотнее, чем на «духоподъемный» националистический дискурс. Что же удивительного, если националисты считали его
