«Да, я очень резкая и несдержанная, и иногда („Иногда!“ — подчеркнула Елена Васильевна) я все- таки огорчаю свою маму. Но я стараюсь изменить характер в лучшую сторону».
Алексей Алексеевич упрекнул жену: зачем давать такие сочинения? Зачем заставлять писать не то, что они думают?
— Я?! Я заставляю писать не то, что думают?
— Конечно. Вот Клава и написала тебе…
— Трудная девочка, неискренняя, хитрая!
— Да? А по-моему, она молодец. Ты хотела бы, чтобы она жаловалась тебе на родную мать? Это понравилось бы тебе больше? И нечего давать им такие сочинения, нечего лезть им в душу!
Вот и у них в доме назревал скандал! Елена Васильевна тихим голосом попросила мужа выбирать выражения, ко Алексей Алексеевич не только не извинился, а вдобавок прошелся насчет привычки словесников давать сочинения типа «За что я люблю Маяковского». А может, ученик и не любит его вовсе?
— Так и напиши: «Не люблю!»
— «Так и напиши»… Напиши, — а потом полгода объясняйся с тобой!
Каштанова ничего не ответила. Может быть, Алексей прав? Она долго думала об этом и решила, что все-таки права она. Ну и пусть Клава Киреева писала неискренне, пусть! Но в ту минуту, когда она писала, она и вправду немножко верила, что станет лучше… Каштанова сказала об этом мужу, тот ответил:
— Даже если и так, то это ведь на одно мгновение!
— А разве мгновение ничего не стоит? — произнесла Елена Васильевна фразу, которая потом много раз звучала в их доме, потому что Каштанов сразу повторил ее, потом повторял на многие лады, потом встал, волнуясь, и забегал по комнате.
— Алена, — сказал он, — Алена, ты сама-то хоть понимаешь, что ты сейчас изобрела?
— А что? — спросила Каштанова испуганно. — Я опять не права?
— Ты права, права, права, тысячу раз права! Ты и представить себе не можешь, как ты права! Ты нашла вез то, чего мне не хватало, о чем я день и ночь думаю.
— Не знаю, чего там я нашла…
А Тамара Петровна все больше и больше тревожилась из-за дочери.
Она всматривалась в Клаву, вслушивалась в ее голос, так легко переходивший в визг, вглядывалась в ненавидящие глаза и старалась понять: откуда взялся в ее доме этот совершенно чужой человек?
Уже давно Тамара Петровна постоянно слышала внутренний укоряющий голос или, вернее, голос возможного укора со стороны знакомых или незнакомых ей людей: «Что же вы за дочерью плохо смотрели, Тамара Петровна?»
Она отвечала этому голосу: «Я за ней смотрела! Я ей ничего не спускала! Я всюду ходила — ив школу, и всюду! Я не виновата!» — и вновь набрасывалась она на Клаву, чтобы не быть ни перед кем виноватой, не чувствовать себя виноватой, чтобы нашлось у нее оправдание, если когда-нибудь внутренний, тайный голос превратится в явный, реальный например, в голос прокурора или судьи…
А дело могло дойти до этого. Перебирая вещи в шкафу, Тамара Петровна нашла в кармане Клавиной кофточки пропавшее у нее кольцо. Она так растерялась, настолько не знала, что же ей делать, что, оглядываясь на дверь, чтобы дочь не застала ее за этим постыдным занятием, торопливо положила кольцо обратно.
На следующий день Тамара Петровна сама пошла к Каштанову, больше ей идти было некуда. Пошла скрепя сердце: она привыкла к тому, что обращаться к официальному лицу — значит отнимать у этого лица драгоценное время, и знала, что все недовольны бывают, когда к ним обращаются дважды. Вполне возможно, что Каштанов холодно скажет ей: «А чем я могу вам помочь? Я вам говорил… Надо лучше смотреть за дочерью». Хотя Каштанов вовсе не говорил ей этих слов…
Однако странный учитель явно обрадовался ей, словно он ждал ее, и тут же объявил, что он должен сказать Тамаре Петровне нечто очень важное, хотя и трудное для понимания…
Тамара Петровна не могла знать, что у Каштанова появился некий план, что он, кажется, решил задачу о Керунде и что, если бы она сегодня не пришла к нему, завтра он и сам явился бы к ней домой или в лабораторию.
— По всей вероятности, — сказал Каштанов, — вы будете возмущены моим предложением. И все-таки постарайтесь понять меня. Обещаете?
— Да о чем вы? — совсем растерялась Тамара Петровна. — В колонию Клаву?
— Ну нет… В какую колонию? За что? Зачем? Вот в этом и беда, Тамара Петровна. Беда в том, что вы ведете со своей дочерью войну.
— Не я начала эту войну! Она!
— Неважно, кто ее начал, важно, кто ее выиграет. Как только родители начинают войну с детьми, они должны знать, что уже проиграли ее. Все что угодно, только не воевать с детьми, потому что война и воспитание совершенно разные вещи. Начинается война — кончается воспитание!
— В чем вы меня упрекаете? — спросила Тамара Петровна. — Я все для нее делаю… Посмотрите, как одета, — кто еще на Семи ветрах так одет? Я ей только добра желаю… Я не балую ее, как другие, я слежу за ней… Характер у нее трудный — я ломаю характер. Я не могу видеть, как она лжет, как она вся извертелась. Я ведь тоже человек, я этого не люблю!
Тамаре Петровне очень хотелось рассказать о том, как она нашла кольцо, но было стыдно за себя и за дочь, и она удержалась.
— Вы все делаете правильно, — пытался успокоить Кирееву Алексей Алексеевич, — за исключением одного: вы воюете с ней, а вам нужен мир, мир, любой ценой мир! И зачем вам вздумалось ломать ее характер?
— Все так говорят, — удивилась Тамара Петровна. — Только и слышишь: «Ломай характер, ломай характер!»
Да, так Каштанов и думал. Он не с Тамарой Петровной сражается, перед ним вековое представление о воспитании послушных детей, только послушных… А чуть не слушается — ломай характер, и начинается война. Дети же с каждым новым поколением все меньше готовы к слепому послушанию, и война ужесточается… Это сколько же предстоит ему разговаривать, убеждать, выступать на родительских собраниях, пока родители его учеников не оставят нелепое занятие — ломать характеры…
— Так что же, — сказала Тамара Петровна, — по-вашему, пусть делает, что хочет? Все ей прощать?
— Если мать не простит своего ребенка, кто его простит? — сказал Каштанов.
— А если мать его не накажет, кто его накажет? — сказала Киреева.
— Наказывающих много, прощающих мало, — сказал Каштанов. — Она же ваша дочь! Почему я все время должен напоминать вам, что она ваша дочь!
— Не дочь она мне… — едва слышно прошептала Тамара Петровна.
— То есть как это? — опешил Каштанов.
— Не дочь она мне больше, не дочь… Она украла у меня… Понимаете? У родной матери украла…
— Что она у вас украла?..
— Кольцо…
И Киреева, не таясь, и постоянно извиняясь перед Алексеем Алексеевичем, и упрашивая его никому не говорить об этом, рассказала все, что знала про кольцо. Малахитовое кольцо за сто пятьдесят рублей — немалая сумма для Тамары Петровны, а половину она уже выплатила.
И ведь знает Клава, как мать кольцо ищет, как деньги выплачивает, сколько неприятностей у нее, — и молчит хладнокровно. Страшный человек, страшный! «Я таких и не видела», — горестно говорила Тамара Петровна.
Вот Керунда так Керунда! Вот задачка так задачка!
Как вы ее решите, учитель Каштанов?
Через все круги ада тащит вас тупая сила. Один чуть не убил, другая обворовала собственную мать, да ведь и еще, наверно, экземпляры есть в девятом классе… А во всей школе?
Каштанов смотрел на Тамару Петровну и вдруг забыл все, что он собирался ей сказать и к чему так тщательно готовился. Он просто увидел перед собой женщину в горе, женщину, теряющую своего ребенка,
