и это горе всего тяжестью навалилось на Каштанова. Он задохнулся от неожиданного удара и, защищаясь от него, отталкиваясь от дурного известия, закричал:
— Нет, нет, не было этого! Вы говорили с ней? Что она вам сказала? Не говорили? Ну вот! — ухватился Каштанов за соломинку и продолжал спокойнее: — Мало ли какие бывают недоразумения в жизни! Не было этого, забудьте и никому больше не рассказывайте.
— Да что вы, я никому, я сама не знаю, как это у меня сейчас вырвалось, — пробормотала Тамара Петровна. Оттого, что Каштанов не поверил, и не просто не поверил, а страстно, решительно не поверил в то, что ее дочь может украсть, ей стало легко, как будто и вправду не было этого кошмара и не держала она сама кольцо в руках. Тамара Петровна впервые посмотрела на Каштанова с доверием и благодарностью и даже укорила себя: ну как она МОГЛА поверить? Не было этого!
— Вы в понедельник в какую смену работаете? — спросил Каштанов.
— В вечернюю…
— Вот и хорошо. Я научу вас, что надо сделать, — твердо сказал Каштанов, почувствовав, что внутреннее сопротивление Тамары Петровны сменилось доверием. — Итак, в понедельник…
— Да ведь поздно уже, Алексей Алексеевич… Поздно…
Каштанов весело посмотрел на нее:
— Я вас научу… Главное в жизни что? Главное в жизни — вовремя спохватиться!
Когда Елена Васильевна проверяла сочинения, а потом они заспорили с мужем и она произнесла: «А разве мгновение ничего не стоит?», Каштанову за этой малозначительной, даже банальной фразой открылось нечто такое, что надолго и даже на всю жизнь определило движение его мысли и его поиска.
«Ведь что получается? — думал Каштанов. — Воспитывать человека можно только на добром, опираясь на доброе в нем, это известно и понятно. В чем виновата мама Керунды? Она постоянно разрушает доброе в дочери, сама того не понимая. А что же должен делать истинный воспитатель? Он каким-то образом должен строить доброе в человеке — это тоже общеизвестно». Но вот что понял Каштанов в тот вечер: надо создавать островки добра во времени, хоть на одно мгновение! Сознательно, искусственно, нарочно, с ясной целью создавать островок добра в обычной трудной жизни, чтобы дать отдых измученным людям и дать им опыт добрых, дружелюбных отношений.
Пусть одно только мгновение живет этот островок, — но разве мгновение не имеет цены? Разве мы не знаем, как иногда целая жизнь переворачивается в одно мгновение?
Мама Киреева и дочка Керунда должны хоть на мгновение увидеть, что они могут жить в мире, заботясь друг о друге, они должны вспомнить это состояние блаженного мира, у них должен появиться хоть самый маленький опыт лучших отношений, подобно тому как появился этот собственный опыт у его ребят после дня без двоек. И ничего больше — маленький, малюсенький опыт, который потом, при должной настойчивости, будет повторяться, расширяться, пока не станет нормой. Не желать слишком многого — такое желание ведет к отчаянию, оно таит в себе слабость, бессилие. Настойчиво, неторопливо создавать островки добра во времени, не огорчаясь их краткостью, малостью. Вновь и вновь повторял про себя Каштанов:
«А разве мгновение не имеет цены? Я не могу, — думал Каштанов, — сразу и бесповоротно преобразить моих ребят, превратить их в других людей; но я могу украсить их жизнь мгновениями, островами добра — и пусть природа, природное добро, которое есть в каждом, доделает остальное».
Вот что сделала Тамара Петровна по совету Каштанова: она купила цветы, она убрала к приходу дочери комнату, она надела лучшее свое платье, она приготовила вкусный обед и красиво накрыла стол, словно ожидала самых дорогих и почетных гостей, — для дочери, перед которой она прежде не хотела кланяться!
Клава пришла из школы, разрываясь от злости.
Швырнула куртку, бросила на пол сумку, с грохотом скинула сапоги. Опять ее маму видели в школе. Чего она добивается? Какие сети плетет у Клавы за спиной? Кусая губы, она прошла в свою комнату — и есть она в этом доме не будет, и слова ей не скажет, война! Кровавая война!
Она хлопнула дверью и пошла, не глядя перед собой, пока вдруг не почудилось ей, будто она попала не в свой дом. Комната была прибрана, вычищена, может быть, даже пылесосом прошлись, такой чистый воздух был. Аккуратно расставлены ее фотографии на столе, и цветы, тюльпаны…
Что случилось? Клава вышла на кухню:
— Откуда тюльпаны? Кто принес?
— Кто принес? Кто — принесет, Клавочка… Проходила мимо цветочного, там ведь, знаешь, никогда ничего нет, одни горшки захудалые, и вот прямо при мне выбросили, я первая была… Красивые?
Клава промолчала.
— Мой руки и садись, я тебе картошечки поджарила. Садись, садись, я подам!
Клава машинально села за стол. Мама — подаст ей? Этого не было с детства, всегда она говорила: «Я тебе не служанка! Я работаю, а ты бездельничаешь целый день!»
И вдруг Клава догадалась, в чем дело. Ясно! Ясно! Ну что же… Тем лучше…
— Ты… Ты замуж выходишь?
Мама весело рассмеялась.
— Смешная ты! Прямо замуж! Хорошо бы, конечно, но сначала тебя выдам…
Ах, вот оно что! Вот ее коварный план!
— Меня? Замуж? За кого? Ты что, совсем? Совсем?
На этот раз мама смеялась до слез. Давно в доме Киреевых не слышно было смеха, и давно Тамаре Петровне не было так жалко свою дочь. И как она полюбила ее за этот тревожный вопрос: «Ты что, замуж выходишь?»
А Клава мучительно перебирала в уме всевозможные фантастические варианты. Быстрее разгадать, пока она не попалась! И отчего она так спокойна, мать, отчего сегодня не получается ее, Клавы, верх? Всем своим жизненным опытом Клава была научена, что в любом разговоре, в любой встрече, в любом столкновении с мамой ли, с учителем ли, с парнем ли каким, с подружкой ли, с незнакомым человеком на улице, с продавцом в магазине — везде и всегда должен быть ее верх, везде надо добиваться верха любой ценой. Осадить, нагрубить, посмеяться, уколоть, поскандалить, глаза выцарапать, — но только чтобы ее верх был, на то она и королева, оттого ее все и уважают, оттого и добиваются ее благосклонности, оттого и дерутся за нее в клубе — оттого все это, что она неукоснительно и ни разу не отступив от правила всегда берет верх.
А сейчас она растерялась, и хозяйкой положения стала мать… Или та узнала что-нибудь про Клаву? Может быть, кольцо нашла? Но тогда не тюльпаны и не картошечка ее любимая, тогда бы у них в доме мебель ходуном ходила бы!
Наконец все стало понятно Клаве. В дверь позвонили, мама пошла открывать, в передней послышался начальственный мужской голос. Клава различила слово «заявление». Милиция! Кольцо!
Мир пошатнулся в глазах Клавы, и в долю секунды представила она себе, что вот сейчас она сидит в этой чистенькой кухоньке, наслаждается хрустящей картошечкой, на сливочном масле и с луком поджаренной, а через минуту ее будут под локти подсаживать рывком в темноту милицейской машины с широким кузовом, — Клава видела, как это бывает, не одного семьветровского парня увезли вот так после показательного суда. Будут допрашивать ее, обыскивать, говорить с ней насмешливо… Нет, какое коварство!
Какая подлость! Тюльпаны! Картошка! Ласковый голос!
И смеялась! Только что она смеялась!
Вне себя от страха, возмущения и горя, Клава неверным шагом сама вышла навстречу злой своей судьбе. Скорее!
Лучше тюрьма, колония, все что угодно, только бы не видеть ее, эту ужасную женщину.
Теперь Клава навсегда вырвала ее из своего сердца. Нет у нее матери! Нет!
В прихожей стоял пожилой человек в штатском, совершенно не похожий на милиционера, — вылинявший плащ, зеленая фетровая шляпа. Но Клава ничего этого не видела.
— Дочь? — спросил незнакомец.
