Глава шестая
Коммунарский день
Как трудно далась ему эта простая и понятная мысль! Большую часть времени он должен проводить во встречах с родителями, чтобы вместе с ними постигать то искусство, которым, судя по истории с Керундой, многие не владеют: искусство любить своих собственных детей.
Видеть в них хорошее и поддерживать это хорошее. Не смотреть на детей как на будущих людей — относиться к ним как к людям сегодняшним, сколько бы лет им ни было. Поддерживать их собственные усилия, доверять им, да и просто разговаривать с детьми: Каштанов обнаружил, что во многих семьях с детьми разговаривают только о школьных отметках, и то на ходу, незаинтересованно. Он решительно отменил и запретил всевозможные «экраны успеваемости», которые старательные учителя, поддавшись моде, вывесили в заводской проходной, дабы родителям было стыдно перед всеми, если их дети плохо учатся. Часами уговаривал учителей не ругать своих учеников на родительских собраниях, при всех.
Словом, действовал строго по Сухомлинскому, который составил целую науку обращения школы с родителями.
И сам проводил одно родительское собрание за другим.
Никогда прежде не приходилось Каштанову так много выступать перед взрослыми людьми!
Он входил в дверь класса, где его ждали, сильно, по-хозяйски, говорил легко, быстро, внятно и спокойно, как и всегда, и так же, как всегда, позволял себе, задумавшись, отойти к окну и пощелкать пальцем по стеклу, пока не сумеет точно сформулировать мысль.
От возбуждения, заметного только ему одному, голос его звучал гулко, раскатистее, чем обычно в классе, и в отличие от уроков он прерывал себя прежде, чем договаривал мысль до конца, и переходил к новой мысли, потому что здесь он не учил, здесь он не был учителем. Здесь он был проводником из мира детей в мир взрослых — и из взрослого мира в детский.
Нельзя сказать, что люди, которых он встречал в классах, были совсем незнакомы ему, — в Электрозаводске и на улице-то трудно встретить незнакомого человека. Но теперь он видел лица людей как на экране монтажно, крупным планом, мгновенно выхватывал взглядом отца, сидевшего в позе отличника, и нежные, тонкие руки матери пятерых детей, трое из которых учились в их школе. Некоторые скучали; другие отяжелели от забот настолько, что не могли откликнуться на слова Каштанова. Ему почти не задавали вопросов, и сначала он огорчался, но потом увидел, что он сам все вопросы предвосхищает, улавливая их по едва заметным движениям слушателей. Привыкший заканчивать свои речи просто по звонку. Каштанов не умел найти эффектного конца и вызвать если не аплодисменты (вот чего уж не бывает в школе!), то хотя бы какое-то одобрение его словам: он неожиданно обрывал себя словами «вот и всё», больше всего боясь наскучить этим усталым людям. И все же он видел, что его речи уместны, что он нужен, что его признают правым, и уверенно чувствовал себя в новой роли, в новых местах, интонациях, словах — они были так же удобны ему, как его коричневый пиджак, свитер, ботинки, — все то, что он раз и навсегда отобрал для школы так точно, что казалось, будто на каждой его вещи нашит фирменный знак «Каштанов».
Алексей Алексеевич выступал на собраниях, на педсовете, приходил каждый день к Фроловой пофантазировать на педагогические темы, подолгу разговаривал с учителями и читал, читал, читал — упорно искал скрытые пружины воспитания.
В этих размышлениях его неожиданно сильно продвинул вперед один разговор с Мишей Логиновым.
С появлением Алексея Алексеевича в новом качестве Миша Логинов, краса девятого класса, кандидат на медаль, первым почувствовал, что отношения в классе приобрели какое-то напряжение. Прежде Миша жил спокойно, большей частью сидел дома, а дома что делать? Учил уроки.
Елена Васильевна сказала ему как-то, что замкнутость — это своего рода эгоизм. Он тщательно взвесил ее слова, поскольку не случайно был он лордом-толкователем, дал определения словам «замкнутость» и «эгоизм» и решил, что учительница не права: в эгоизме его обвинить нельзя. «Не совпадает», — заключил он.
И все-таки что-то с ним было не так!
Он пришел к Каштанову.
— Вот есть идеальная жизнь, — объяснял он Алексею Алексеевичу. — Жизнь, какою она должна быть. И есть реальная жизнь. — Миша обвел рукой вокруг себя.
Каштанов слушал его внимательно.
— И вот, — рассуждал Миша, — не совпадают они. Идеальная жизнь и реальная не совпадают. Вопрос в том, в какой жизни должен жить человек?
— Странный вопрос. В реальной, очевидно, в какой же еще?
— Нет, Алексей Алексеевич… Если только в реальной — то можно и задохнуться. А нельзя ли научиться так, чтобы и в той жизни жить и в этой — сразу?
— Так сказать, на двух берегах реки?
— Вот-вот. Я вообще заметил, Алексей Алексеевич, что все в жизни или совпадает, или не совпадает… У меня ничего не совпадает…
Каштанов хотел сказать, что и у него самого дела обстоят примерно так же: не совпадает, но разве Мише станет от этого легче? Разве станет больному легче, если врач ему скажет: «Да, я вас понимаю, у меня тоже голова болит»?
Каштанов обдумал Мишины слова, помолчал, похлопал пальцами по оконному стеклу и понял, что просто так от этого молодого человека не отделаешься, надо выкладываться.
— Миша, — сказал Каштанов наконец. — Все, что мы видим перед собой, на самом деле не такое, как мы видим. Оно лучше. Жизнь лучше, чем мы видим ее, и люди — лучше! Правильно я говорю?
— Не уверен, — сказал Миша.
— Молодец, что не уверен, потому что сказанное мною — банальность. Все так говорят. А можно и обратное сказать, ничего от этого не изменится. Но вот дальше качнется нечто совсем не банальное. — Каштанов посмотрел на Мишу так, словно хотел проверить, готов ли он принять следующую его мысль.
Миша терпеливо ждал.
— Мысль моя заключается вот в чем: сколько бы человек ни вглядывался в суть вещей и в суть людей, он не увидит, не сможет увидеть то лучшее, о котором мы говорим с тобой сейчас. Не увидит, не докопается, не ощутит до тех пор, пока… Пока он сам не попытается мир сделать лучше. Докопаться до сути чего-нибудь можно только одним способом: улучшить это «что-нибудь», понял меня?
— Понял, — сказал Миша. — Мир перевернуть хотите?
Вот ведь какой мальчишка! Все понял!
Каштанов едва удержался от того, чтобы обнять Мишу.
— Хочу!
— А выйдет?
— Ага, — кивнул Каштанов. Ну почему он самые заветные мысли свои выкладывает этому мальчишке? Но кто понял бы его так быстро, как этот мальчишка?
— Интересно, — сказал Миша с одобрением. — Это вы сами придумали?
— Не знаю, Миша! Читаешь, читаешь и наконец перестаешь понимать, что твое, а что не совсем твое. Важно одно: суть жизни состоит в лучшем. Узнать — значит улучшить, другого способа нет. При таком подходе ты, действительно, будешь жить на двух берегах, то есть построишь мост, свяжешь реальное и идеальное, — закончил Каштанов.
— Пожалуй, совпадает. Я подумаю еще, но, кажется, совпадает, — спокойно сказал Миша и, получив свое, неторопливо попрощался и вышел от Каштанова, на мгновение загородив собою весь дверной проем.
Каштанов остался один.
Ну вот! Теперь он обещал «перевернуть мир» — и придется выполнять обещание, нельзя же обманывать своих учеников!
Но Каштанов был благодарен Мише, потому что он и сам впервые до конца понял то, о чем он говорил.
