— Я потороплюсь, — сказал он и погнал очередь быстрее, припомнив надвигающееся с дальнего конца озера черное облако, которое они видели с горы; ежедневный потоп, сказал он себе, интересно, может, сейчас в здешних местах вообще дождливый сезон, может, именно по этой причине Табини приезжает сюда ранней осенью, а не в середине лета. Надо полагать, Табини знает местный климат и отправил сюда пайдхи, чтоб вымок как следует.
Света еще не было.
— Они здесь так уместны, такие подлинные, — сказал один посетитель другому, имея в виду горящие свечи.
«Прогуляйся в туалеты», — подумал Брен угрюмо, и с тоской вспомнил о горячей ванне — не меньше получаса ждать, пока согреется вода.
Сидя на твердом стуле, он ощущал как минимум некоторое неудобство, последствия знакомства с седельной подушкой и аллюром Нохады плюс напряжение мышц в тех местах, где, по его глубокому убеждению, вовсе не должны существовать какие-то отдельные мускулы.
Порыв сырого и холодного ветра ударил в раскрытые двери, рванул огоньки свечей, разбрызгал сургуч из сургучницы — капли упали на полированное дерево стола. Брен хотел было окликнуть слуг и велеть, чтобы затворили дверь, пока не хлынул дождь, но все они стояли слишком далеко, а он уже почти закончил. Туристы оправятся отсюда через минуту-другую, а от раскрытой двери в холл идет больше света, чем от свечей.
Ударил гром, отразился эхом от стен, а перед Бреном остались последние туристы, пожилая пара. Они попросили:
— Четыре карточки, если пайдхи не возражает, для внуков.
Он подписывал и запечатывал, а прочие туристы с обвязанными карточками в руках сбивались в кучку у открытых дверей. Микроавтобусы подтягивались к выходу, в воздухе уже пахло дождем — резкий контраст с запахом сургуча.
Брен сделал лишнюю карточку и припечатал к ней последнюю ленту — для старика, который говорил без умолку, что его внуков зовут Надими, Фари, Табона и крошка Тигани, у которой только что прорезались первые зубки, а его сын Феди — крестьянин в провинции Дидайни, и не согласится ли пайдхи сфотографироваться?
Брен встал, чувствуя, как с трудом растягиваются одеревеневшие мышцы, он улыбался в камеры под щелканье затворов — другие туристы тоже поспешили получить разрешение на снимок. Теперь он уже не так волновался из-за этой встречи, его воодушевило, что туристы оказались вполне доступными существами, даже дети держались с ним уже гораздо спокойнее. «А ведь это, думал он, — самый близкий мой контакт с простым народом, если не считать тех немногих, кого я встречал на аудиенциях в Шечидане». Воодушевленный успехом своего публичного жеста, действуя в привычках дипломатической работы, он счел себя обязанным проявить ответную любезность и проводить туристов до дверей и автобусов, несмотря на холод; всякое дополнительное проявление доброй воли — всегда правильная политика; и ему понравилась пожилая пара, эти двое шли рядом с ним и расспрашивали о его семье.
— Нет, жены у меня нет, — говорил он, — да, я уже думал об этом…
Барб умерла бы здесь от скуки и раздражения, ей не вынести затворничества, в котором живет пайдхи. Барб задохнулась бы в постоянном окружении службы безопасности, а что до осторожности и осмотрительности ее жизнь никак не отвечала запросам совета… она бы не прошла… и вообще… Барб… я ведь не люблю ее, просто она мне нужна.
К нему протиснулся какой-то мальчик, застыл буквально на расстоянии вытянутой руки и сказал без лишней скромности:
— Смотрите, а я такого же роста!
Что было истинной правдой. Но родители торопливо оттащили отпрыска, объявили, что так говорить очень иншейби, очень нескромно, грубо и опасно, умоляли пайдхи о прощении и тут же попросили сняться с ними, если кто-нибудь из персонала пайдхи согласится щелкнуть затвором.
Он улыбнулся в стиле атеви, подождал, пока они все подготовят, и постарался выглядеть благовоспитанным и спокойным, стоя вместе с четой перед объективом.
Защелкали и другие камеры — в тот момент, когда он шагнул в сторону, целая очередь щелчков.
И среди них невпопад хлопнуло три раза снаружи. У Брена замерло сердце — он узнал выстрелы, но тут же кто-то ухватил его за руку и швырнул в холл через открытую дверь, а туристы бросились врассыпную из-под портика, на дождь.
Прогремел еще один выстрел. Туристы радостно закричали.
Это Тано чуть не придушил его — а он и не знал, что Тано рядом.
— Оставайтесь здесь! — скомандовал Тано и вышел наружу, положив руку на пистолет.
Но Брен не мог оставаться на месте, не зная, что происходит и откуда грозит опасность. Он рискнул высунуть голову и посмотреть вслед Тано, на удаляющуюся спину — но высунул только голову, сам постарался держаться за массивной дверью. Туристы стояли неплотно, он увидел в просветах между ними мужчину-атева, лежащего на мостовой под дождем, а чуть дальше — других атеви, выбирающихся с газона на идущую по дуге подъездную дорогу рядом с пушкой — просто тени за пеленой дождя. Водитель микроавтобуса, игнорируя все происходящее, кричал туристам, чтобы быстрее садились, что им сегодня еще далеко ехать и по расписанию предусмотрен второй завтрак на озере, если пройдет непогода.
Туристы загрузились, а атеви-тени собрались вокруг мужчины, лежащего на булыжнике. Брен решил, что стрельба окончена. Он вышел — и остановился в дверях, когда в лицо ударил сырой ветер. Немедленно примчался Тано.
— Войдите внутрь, нанд' пайдхи! — приказал Тано.
Первый микроавтобус уже отъезжал, туристы прижимали носы к стеклам, некоторые махали. Брен помахал в ответ — привычка, ничего не поделаешь — и застыл, ошеломленный гротескным зрелищем. Микроавтобус тем временем объехал вокруг пушки, за ним — второй.
— Все улажено, нанд' пайдхи, уйдите внутрь. Они думают, что это специально для них разыграли матчими, все в порядке.
— Все в порядке? — Брен обуздал свое негодование и овладел голосом. Кого там убили? Кто это?
— Не знаю, нанд' пайдхи, попытаюсь выяснить — но я не могу оставить вас тут внизу. Пожалуйста, идите наверх.
— Где Банитчи?
— Там, снаружи. Все в порядке, нади, идемте. Я провожу вас в ваши покои.
Затрещала карманная рация, Тано нажал на кнопку.
— Он со мной, — сказал Тано.
Брен думал: это был голос Банитчи, слава Богу, Банитчи жив-здоров, но где же Чжейго? Он слышал, как Банитчи говорит что-то словесным кодом, мол, проблема решена, потом другой голос — у атеви не всегда легко определить, мужчина говорит или женщина, — сказал что-то насчет второй команды, с которой все в порядке.
— А вдова? — проговорил негромко Брен, вдруг задавшись вопросом поневоле начнешь спрашивать, когда увидишь мертвого на земле, — не была ли как-то вовлечена Илисиди, все ли с ней в порядке, и уж не была ли она сама автором спектакля, разыгравшегося там, снаружи, при участии Банитчи?
— Она в полной безопасности, — ответил Тано и еще раз легонько подтолкнул Брена. — Пожалуйста, нади, у Банитчи все хорошо, у всех все хорошо…
— А кто убит? Какой-то посторонний? Или кто-то из персонала?
— Я еще не знаю, нади, но прошу — пожалуйста, не затрудняйте нам работу.
Брен вздохнул и позволил увести себя от дверей, с дороги ветра и летящего внутрь тумана, от которого его одежда стала влажной и холодной, через тускло освещенный холл и вверх по лестнице. И все время он думал о тенях под дождем, о Банитчи где-то там, снаружи, о неизвестном, который лежит мертвый на булыжной дороге, прямо возле клумб и пушки-памятника…
Еще он думал с беспокойством о ночной тревоге и о том, как меньше часа назад катался с Илисиди и Сенеди по гребню горы, где их могла достать любая винтовка. Тут же ожили воспоминания о той ночи в Шечидане — отдача пистолета в руках, и Чжейго, как в страшном сне, говорит, что на террасе кровь… Как там, снаружи, на газоне — и тоже под дождем…
