отрываясь взглядом от бумаг:
– В чем дело?
– Папироски курите, – язвительно сказал Петр Степанович.
Удивленный сержант поднял голову, посмотрел холодными глазами в упор. Но Петр Степанович не смутился.
– Это почему у вас кругом воровство? Это разве порядок? Вас зачем сюда поставили? Чтобы вы папироски курили, а кругом, значит, воровство! Смотреть надо, смотреть!.. – Петр Степанович постучал костлявым пальцем по барьеру, отгораживающему стол сержанта. – Для того вас поставили сюда, чтобы смотреть!
И негодующий, раздувая седые жесткие усы, ворча себе под нос, покинул комнату.
Когда ночь была на исходе, и темнота протаивала на востоке, и все кругом затихло в крепком предутреннем сне, и только во дворе Фомы Лукачева в дровяном сарае безутешно рыдал кобель, царапая когтями дверь и оглашая сонные улицы своим одиноким воем, – в этот самый предрассветный час вернулся в Зволинск с пассажирским поездом Чижов.
Целый день он провел на базаре в городе Рыльске, что стоял километров за полтораста от Зволинска, продавал украденные в кооперативе ситец и сукно. Целый день бросало Чижова то в дрожь, то в пот, целый день страх боролся в нем с алчностью. Борьба страстей оставила след на его лице. Он был бледен, измучен, воспаленные глаза бегали.
В комнате был беспорядок: валялись окурки, яблочная кожура, на столе стояла пустая бутылка, остатки сыра и колбасы.
– Опять в сапогах на кровати валялись, – недовольно заметил Чижов. – Сколько раз говорил: матрац новый...
– Не будьте мелочны, – остановил его Катульский-Гребнев-Липардин. – Ну-с, каков результат вашего коммерческого дебюта? Пезеты спрашиваю, пезеты. Сколько выручили пезет?
– Все тут. – Чижов начал разгружать карманы. – Я там не считал на базаре, некогда... (Но все деньги были уложены аккуратными пачками.) Тысячи две, наверное... Дешево дают.
Катульский придвинул ближе свой стул, ласково посмотрел в глаза Чижову, потом на деньги, потом опять в глаза. Сокрушенно покачивая головой, Катульский нагнулся, вытянул из-под стула правую ногу Чижова, снял ботинок, приподнял стельку и достал толстую пачку денег. Чижов окаменел, глаза его стали фарфорово-мутными, словно бы пыльными.
– Теперь займемся подсчетом, – сказал Катульский. – И не будем больше вспоминать об этом инциденте. Но предупреждаю, что в случае повторения я буду вынужден применить к вам репрессии. Понял ты, шпана, сукин ты сын! – заорал вдруг Катульский, стукнув Чижова в лоб костяным кулаком.
Но в следующую минуту он опять был безукоризненно вежлив. Закончил подсчет, разделил деньги.
– По нашему договору вам причитается от общей суммы тридцать процентов. Получите.
Остальные деньги Катульский спрятал в карман, выразительно посмотрев при этом на Чижова.
Лежа в постели, он сказал сонным голосом из-под одеяла:
– Я тут без вас времени зря не терял. Ящик и два чемодана. Вам нужно готовиться к следующему рейсу.
Погас огонь в комнате, Катульский сразу уснул, захрапел и засвистел носом, а Чижов долго ворочался на раскладной койке, снедаемый жгучей завистью. Семьдесят процентов в кармане Катульского не давали ему покоя, гнали сон от его ненасытных глаз.
А в комнату вместе с бледным рассеянным светом уже проникали звуки веселого утра: щебет птиц, брех собак, мычание коров, звон подойников, грохот самоварных труб, и, покрывая все, вдруг завыл низким бархатным басом деповский гудок. Он шел, казалось, из глубины, из самых недр, словно бы доброе большое солнце коснулось лучами земли и пробудило в ней этот спокойный, торжественный, полный звук. Он густо плыл над крышами, над радиомачтами, над паровозами, над мокрыми садами, над туманной рекой, над полями, лесами, дорогами, возвещая всему живому – людям и птицам, деревьям и зверям – начало нового дня. И, радуясь новому дню – труду и отдыху, заботам и веселью, – просыпался железнодорожный поселок, полный легкого звона рукомойников, плеска воды, гула молодых голосов. Везде, во всех домах и комнатах откидывались навстречу гудку одеяла, открывались двери и ставни, и только в одной комнате тщетно пытались укрыться от гудка два грешника – накрывали головы подушками, уползали под одеяла. Но гудок, голос труда и жизни, всюду настигал их, тревожил, грозил, и некуда было им спрятаться!
7
С горькой настойчивостью неотрывно думала Клавдия о своей неудачной любви.
Внешне все в ее жизни шло как будто по-прежнему: депо, клуб, занятия, но только стала Клавдия молчаливее, тише, словно бы повзрослела. Она не искала больше встреч с Михаилом и не писала ему; она решила только через год, не раньше, когда уже все пройдет, спросить как-нибудь при случае у него: что же все-таки вышло? Почему он отшатнулся так резко – или совсем никогда не любил? Может быть, ошибался, а теперь стыдно признаться, вот он и избегает встречи. Но тут же Клавдия вспоминала его ревнивые глаза, его волнение и не могла поверить себе. Нет, не может быть!.. Здесь что-то другое!
Вскоре она встретила Михаила на объединенном уроке по технической учебе. Он опоздал немного – все уже сидели на местах. Он окинул взглядом класс и, небрежно кивнув Клавдии, направился в задние ряды. Одет он был, как всегда, привычно для Клавдии – черные брюки, белая косоворотка, подпоясанная узеньким черным ремешком, воротник расстегнут на две верхние пуговицы. Клавдия почувствовала, как приливает к лицу жаркая густая кровь, низко пригнулась к своим тетрадям. Она слышала сзади шум – он усаживался, слышала шепот – он переговаривался с товарищами. Весь урок прошел впустую, ни одного слова преподавателя Клавдия не поняла и не запомнила. Прозвенел тонкий, заливистый звонок, занятия окончились, ребята зашумели, собирая книги, тетради. Клавдия при мысли, что Михаил пройдет сейчас мимо, совсем рядом, опять густо и жарко покраснела, в смятении начала шарить под столом, как будто разыскивая упавший карандаш. Она слышала с бьющимся сердцем шаркание многих ног, угадала шаги Михаила, украдкой посмотрела ему вслед.
Класс опустел. Она выпрямилась. За стеной в пустом коридоре гулко отдавались голоса уходящих и сразу оборвались, словно обрубленные хлопнувшей дверью. В тишине, одна, Клавдия собирала свои тетради и вдруг увидела маленькую записку, узнала почерк – прямой и крупный почерк Михаила. Он писал, что нужно увидеться и поговорить обо всем до конца. «Мне, Клава, без тебя очень скучно, я все время о тебе думаю, может быть, мы просто не поняли друг друга и вышло недоразумение...» Клавдия читала записку, едва живая от волнения, в ней воскресло все, что она считала похороненным навсегда: надежды, радость. Но (вот пример истинно женского лукавства!) она в своем волнении, в смятении успела подумать, что мириться следует не сразу. Она снова и снова перечитывала записку. Недоразумение!.. Она усмехнулась счастливо, но сердито – хорошее недоразумение так мучить! Ну, погоди!.. Кое-как, второпях, она царапала ответ. Назначила свидание сегодня же в красном уголке в семь часов, стремительно пролетела по коридору, выскочила на улицу и растерялась: с кем отправить ответ? На счастье, попался веснушчатый мальчишка в помятом красноармейском шлеме. Клавдия схватила его за плечо, сунула в руку письмо, полтинник, объяснила наскоро, и он умчался, прижимая локти к бокам.
Никогда еще время не тянулось так томительно. Клавдия то и дело посматривала на свои часики. Минута – это, оказывается, очень долго, а пять минут – просто невыносимо. В красный уголок Клавдия шла медленно, и все-таки, когда пришла, то до семи оставалось еще полчаса – тридцать минут, шесть раз по пяти минут!
На полу в красном уголке лежал большой лист картона – недоклеенная вчера Клавдией стенгазета. И хотя Клавдии сейчас было совсем не до стенгазеты, она достала из ящика папку с перепечатанными заметками и карикатурами, постелила чистую бумагу, встала, подобрав платье, на колени. Ей хотелось, чтобы Михаил застал ее за работой – пусть думает, что у нее было сегодня здесь, в красном уголке, дело, а свидание она назначила заодно, между прочим. Но если бы она посмотрела на себя в зеркало, то отказалась бы от своего наивного лукавства: глаза, губы, дыхание – все выдавало ее. Движения были мелкими, бессвязными – кисточка виляла в пальцах, на самую главную, цветную карикатуру упала большая капля клея. Клавдия смазала краски, испачкала пальцы, заметку приклеила вверх ногами – словом, дело не ладилось.
