– А на это есть полиция. Живо поймают.
– Нет! – веселился Катульский. – Нет, мой молодой друг, нет! Мы хитрее, мы умнее, мы и полицию обработаем. Сунем, где надо, и все в порядке! От нас не убережетесь, нет!.. А ну-ка, где ваша касса, дайте-ка мы проверим ее, вашу кассу!..
Чижов ушел в угол и сидел там, злобно озираясь, как будто под ним был не стул, а сундук с деньгами. Катульский, напевая, уселся перед зеркалом бриться. Бритва с треском шла по его сытой коже.
Он вытер одеколоном лицо и встал. Чижов молча вымыл бритвенный прибор, убрал в гардероб, поставил на стол сахарницу, стаканы. Часовая стрелка подходила к двенадцати. Однообразно и деловито шмыгал взад-вперед по стене медный маятник, рассекая время на тоненькие пластинки; секунды падали, тихо звеня. За стеной глухо рокотала швейная машинка. Промчались по дороге мимо окна с криком и свистом мальчишки, все затихло опять. Начинались жаркие, полуденные часы, нагретый воздух густо вползал через форточку в комнату.
Катульский сел к столу, придвинул к себе стакан, прищурившись, поймал чаинку, стряхнул ее на пол.
– Вы сегодня вечером где будете? – спросил Чижов.
– А что?
– Вы домой не приходите сегодня. Часов до трех ночи.
– Женщина! – догадался Катульский и с удовольствием прищелкнул пальцами. – Ах, женщины, женщины! Они всю жизнь сопровождали Катульского, но ни одной не удалось взять его в плен. Женщины – это цветы, их надо рвать мимоходом.
Когда он ушел неслышными шагами на мягких каучуковых подошвах, Чижов запер дверь, плотнее сдвинул занавески на окнах, распорол по шву старый засаленный тюфяк и достал из него свои деньги, завернутые в газету. Сверток был весь оплетен пахучей, полусгнившей мочалой, свисавшей подобно водорослям, как будто Чижов хранил свое сокровище на дне морском. Он пересчитал деньги. Все было в целости. Тусклым, нерешительным взглядом обвел он комнату – куда бы спрятать? И уже начал отодвигать гардероб, но вдруг передумал. Прижимая к груди свой сверток, он долго бродил по комнате, бормоча вполголоса проклятия, адресованные Катульскому и всем прочим «высшим личностям». Наконец он засунул сверток глубоко в печную отдушину.
До трех часов он занимался разными хозяйственными делами, потом отправился в депо. Он шел паровозным кладбищем. Вдоль невысокого забора из шпал стояли в два ряда мертвые, искалеченные, разъятые на части машины, колеса их ушли вместе с ржавыми рельсами в землю, обросли травой. Медная арматура, дышла, кривошипы – все снято, кожа с котлов ободрана, крышки передних топок открыты, дымогарные трубы вынуты из железного брюха.
Неподвижные, холодные, мертвые паровозы ждали здесь своей очереди, чтобы, переплавившись в мартенах под температурой в тысячу градусов, родиться вновь для стремительного движения. Металл, тронутый ржавчиной только сверху, был годен, сохранил свою первоначальную ценность.
Но в каких мартенах, при какой температуре можно было переплавить и вернуть к жизни Чижова? Куда годился этот материал, вконец изъеденный ржавчиной не снаружи, но изнутри?
Цех гудел по-обычному. Сливая спицы, вращались шкивы, бесконечно струились ремни. Станки выстроились по ранжиру от самого неуклюжего и огромного, на котором обтачивали целиком паровозные скаты, до маленького станка Клавдии, что подмигивал из угла всему цеху солнечным бликом.
Клавдия была не одна у станка – рядом с ее красной косынкой Чижов увидел крутой затылок начальника, красную шею, поросшую редким седеющим волосом, широкую спину в пропотевшем парусиновом кителе. Чижов подождал минуту, две, пять минут, а начальник все не уходил.
Покусывая сивый ус, начальник пристально следил за работой Клавдии, готовый каждую минуту помочь ей. Четыре дня тому назад им пришлось серьезно поговорить в кабинете. Клавдия вдруг начала пороть – пускать в брак дорогие детали, чего раньше с ней никогда не случалось. Почему-то все вдруг разладилось и в ней самой и в станке – то вдруг появится дребезжание, нудное и противное, как комариный зуд, то ремень начнет проскальзывать, то затеряется ключ, то вдруг заскрипит резец, стружка, обламываясь, летит серебряным градом, и весь станок припадочно дрожит, передавая через пол свою дрожь телу Клавдии. Пальцы почему-то становятся вдруг не гибкими и ничего не чувствуют, подают резец то слишком мелко, то слишком глубоко.
Когда Клавдия испортила подряд четыре одинаковые детали, заведующий цехом доложил начальнику. Начальник вызвал Клавдию к себе. Она вошла в кабинет, потупившись, предчувствуя жестокий нагоняй.
– Что же вы, работать разучились? – спросил начальник. Перед ним лежали на газете злополучные детали. – В чем дело? Почему брак?.. Почему раньше этого не было, а вот сейчас вдруг? Подряд?..
Клавдия молчала. Начальник шумно вздохнул, отдувая усы.
– Подойдите ближе.
Клавдия шагнула ближе. Начальник заглянул снизу в ее лицо, залитое густой краской.
– Ну, в чем дело? Это почему? – Он взял со стола деталь и поковырял ногтями ступенчатый переход, где были сняты против чертежа два лишних миллиметра.
Клавдии было до того стыдно – хоть реви! Слезы навернулись на глаза. Начальник испугался и быстро смягчил тон.
– Вы, может быть, нездоровы?
– Здорова, – прошептала Клавдия, глотая слезы.
– Тогда, значит, у вас душа не на месте, – решительно сказал начальник. – Что-то случилось у вас, я вижу. Да вы садитесь, чего же стоять? Ну, что случилось? Рассказывайте. Может быть, помочь?
Клавдия отрицательно покачала головой.
– Любовь, – с уверенностью заключил начальник. – Она самая. (Он был старый, опытный начальник и умел читать по глазам.) С любовью не ладится что-нибудь? Да?.. Так, конечно! Вот поэтому, – добавил он поучительно, – в старое время хозяева на тонкую работу молодого токаря, который холостой, не ставили. Потому что – любовь! Сколько он тогда материалу запорет – беда! Смотрю я, смотрю – самое это главное беспокойство для молодых – от любви. – Начальник сокрушенно покачал головой, легко тронул большой загрубелой ладонью плечо Клавдии. – Но только все обойдется, вы не горюйте. Обойдется, вы уж мне, старику, поверьте. Я сам через все это прошел, стреляться даже хотел – вот до чего! У нашего хозяина дочка была, ну, а мне где же до нее! Я слесарный подмастерье, полтинник в день, морда в машинном масле, одет в тряпье, обут в опорки. Мы ведь в молодости-то жили не так, как вы сейчас, нам крепдешиновых разных платьев да шевиотовых костюмов не полагалось; нам полтинник в зубы – и будь здоров. Вот вы в таких туфлях на работу ходите, а сестра моя, покойница, – она на ткацкой фабрике работала, – она таких туфель в руках никогда не держала. Всю жизнь протопала в чоботах. Она молодая умерла от чахотки. Работали тогда часов по двенадцать с лишним, жили в подвалах – не мудрено и чахотку нажить. Мы ее осенью хоронили, сестру, место нам отвели на кладбище в низине, полна могила воды. Так прямо и поставили гроб в воду; умер человек, а его еще утопили вдобавок. На этих похоронах братишка младший простудился, двенадцати лет, – ботинки были у него худые. Через неделю – готов от воспаления легких. На его похороны я уж не попал – хозяин не отпустил. «Опять похороны? – говорит. – А большая у вас семья?» – «Да восемь человек осталось». – «Эге, – говорит, – этак будут каждый день у вас помирать, а мне все убытки, все из кармана». Так и не отпустил. И работал я в тот день не хуже обычного, потому если раскиснешь и хуже работать будешь – выгонит. Значит, остался без хлеба. Братишку я очень любил, самолично выучил грамоте. Стучу молотком, а сам думаю: «Вот его выносят, вот по дороге несут, вот на кладбище пришли, вот гроб опускают!» А молотком все равно стучу, потому что знаю – пожалеть меня некому, заступиться за меня некому, и что там в душе у меня творится – никому до этого дела нет. Да-с, мы вот как жили, хлебнули мы горячего да соленого досыта...
А солнце светило сверху в открытые окна, бросало через графин желтоватую радугу на пол, блестело в никеле телефонного аппарата. Легко разгуливал по кабинету солнечный ветер, шевелил бумаги, шевелил золотые завитки на лбу Клавдии. Из деповских корпусов доносился ладный, веселый гул дружной работы людей и станков, покрикивали, солидно проплывая за окнами, новые паровозы.
– Все наладится, – продолжал начальник. – Если человеку в жизни солнышко светит – значит, все
