– Мне рассказывали...
– Ерунда.
Маруся бросила на Клавдию пытливый взгляд и больше не спрашивала. Посидели, поговорили еще немного, и Клавдия распрощалась с Марусей.
Идти домой в духоту и темноту комнаты не хотелось: очень уж хорошо горели звезды в чистой бездонной глубине неба. Тянуло из палисадников теплыми сонными запахами цветов, деревьев, травы. Скамейка напротив большого дома была свободна. Клавдия присела. В три длинных ряда светились окна затаенным в абажурах розовым и голубым светом, одно – зеленым. «Будет у меня счастье или нет?» – загадала Клавдия, принялась считать до пятидесяти; если зеленое окно погаснет, значит – будет. Она считала, зная, что прогадает, – кто же гасит свет в такую рань? «Сорок шесть, сорок семь, – считала она все печальнее и медленнее. – Сорок восемь... Напрасно я загадала, только одно расстройство. Не везет мне. Сорок девять». Окно вдруг погасло. Затаив дыхание Клавдия смотрела, не веря глазам, на темный провал окна – единственный во всем ярко освещенном доме. Через полминуты окно засветилось опять. Для Клавдии это было как чудо, словно кто-то всеведущий, знающий ее судьбу и мысли подал ей добрый знак. А этот всеведущий был пятилетний мальчик, веснушчатый и синеглазый, с упрямым вихром на затылке – большой любитель щелкать выключателем... Но Клавдия о нем ничего не знала. Радостно изумленная и взволнованная, она замерла на скамейке. И было ей так, словно долго плутала и путалась она в темном сыром лесу, без дорог, без тропинок, в буреломе, среди поваленных, полусгнивших трухлявых стволов, оседающих под ногой, поросших скользким мхом, среди шершаво-цепкого ежевичника, среди тускло-синих, подернутых маслянистой ржавью мочажин. И вдруг чаща поредела, засквозила, и глазам открылась дорога – чисто выметенная ветром, жестко выбитая копытами, выглаженная колесами, широкая прямая дорога, розоватая в закатных лучах. И голоса вблизи, и погромыхивание телеги, и в деревне – милое собачье тявканье... Перед Клавдией проходили события последних дней и сегодняшнее появление в цехе Чижова. «Какая ерунда! – удивлялась она и морщилась. – Какая ерунда!» Все очень просто и легко разрешимо. Она думала о Чижове без гнева, без негодования, даже без возмущения, с трезвым и твердым спокойствием. «Надо это безобразие прекратить!» – сказала она себе, нисколько не сомневаясь в том, что сумеет прекратить, хотя и не знала еще, каким образом. С Михаилом гораздо сложнее. Здесь надо подумать. Любит ли она его? Да, конечно, любит, может быть, еще сильнее, чем прежде, но как-то по-другому. Теперь ей бы не хотелось быть покорной и послушной. Ее чувство к Михаилу как будто окрасилось другим цветом: та чисто женская подчиненность в любви, что унаследовала Клавдия от матери, бабушки и прабабушки, исчезла бесследно.
Если бы она опять сошлась с Михаилом, то любовь у них была бы другая, на прежнюю Клавдия не согласилась бы. Теперь она потребовала бы от Михаила не только любви, но еще и содружества. Дни тяжелых испытаний, страданий, размышлений не прошли даром.
Клавдия решительно и легко встала со скамейки, полная сил, готовая к поискам и к победе. К ней вернулась воля и та, свойственная только женщинам цепкость, которая позволяет им выигрывать в борьбе за свое счастье безнадежные, казалось бы, партии. Клавдии предстояло совершить еще много больших и малых дел в этом мире. Огни в окнах были перед ней, разноцветные огоньки стрелок и семафоров роились вдали на линии; созвездия, дрожа и переливаясь, горели в темно-прозрачном воздухе живым, неугасимым, трепетным пламенем, и Клавдии во всем чудился добрый знак, обещание удачи. Гул ветра в густых вершинах звучал как призыв.
...Два часа ночи. Темно и глухо. Чижов в одиночку выпил все вино и съел все пирожные, чтобы не досталось Катульскому. «Хорошо! – думал он. – Мы поговорим иначе!» Он тешил себя планами хитросплетенной мести. Чтобы избежать насмешек Катульского, он лег и притворился спящим. Ровно в три явился Катульский.
– Так, так, – сказал он. – Значит, не пришла.
Чижов притворно всхрапнул.
– Неудача... – продолжал Катульский.
Чижов не выдержал, зашипел из-под одеяла:
– Не хулиганьте, не мешайте мне спать!
В окнах посинело, близился рассвет.
9
В эту ночь Михаил закончил свой сценарий. Просачиваясь через бумагу насквозь, медленно сохли чернила заключительных строк.
Потом он перечел сценарий вслух. Восклицательные знаки рождали крик, а сухие ремарки «плачет» – рыдания в его голосе. За полтора часа он стремительно повторил всю жизнь Ивана Буревого, все его страсти, ужасы поражений и торжество побед и умер вместе с ним, положив голову на расшатанный низенький стол.
Его разбудило утро – солнце и живая вода росы. Все еще горела лампа, желтая сердцевина пламени была незаметной при дневном свете, чуть зыбился синий венчик над фитилем.
– Всю ночь вы мешали нам спать, – недовольно сказала хозяйка. – С кем это вы разговаривали? Скажите гостям, чтобы они не ходили к вашему окну через палисадник – потопчут грядки.
– Они по дорожке, – ответил Михаил, стыдясь признаться, что разговаривал ночью сам с собой.
После чая он пошел на Пролетарскую улицу в «Художественное фотоателье». Витрину украшали портреты красавиц, и все-таки оставалось еще много свободного места. Дела фотоателье шли, по- видимому, не блестяще. Визгнул звоночек над дверью. Из-за ширмы вышел бравый старик с прокуренными усами, привычно спросил:
– На удостоверение?
– Нет, – сказал Михаил. – Мне нужно сняться в двенадцати разных видах, по три штуки, всего тридцать шесть. Все в морском костюме.
Старика повело хищной судорогой. Он переспросил:
– Двенадцать разных видов?
– Да.
– И все в морском костюме?
– Да.
– Так, так... – протянул фотограф. – Понимаю. Художественное исполнение с ретушью. Только у меня нет морского костюма. По-моему, – прищурившись, он отступил на два шага и замер, подняв руку с растопыренными пальцами, – по-моему, вам больше подойдет черкеска. У вас фигура.
– Нет, черкеска не годится. Тогда я лучше совсем не буду сниматься.
Старик испугался и побежал куда-то на поиски морского костюма. Он вернулся с узелком, в котором были тельник, блуза, бескозырка с лентами и большой деревянный пистолет.
– Приступим. Сколько вы можете внести вперед?
Первый снимок должен был изображать Ивана Буревого, вылезающего из селедочной бочки. Изумленный фотограф, пыхтя, вкатил в ателье огромную кадку, еще сохранившую мирный запах соленых огурцов. Михаил влез в нее и замер, держа пистолет наготове. Жена фотографа тихо простонала за ширмой. Старик нажал грушу. Аппарат щелкнул. Старик сказал:
– Готово.
Потом снимали гипнотический взгляд, сцену смеха, ожидание казни, и всякий раз из-за ширмы доносился слабый стон. Фотограф притих, в его вылинявших глазах светилась тоска. Ему думалось, что вся эта история окончится очень плохо.
Через неделю он вручил Михаилу карточки.
– Вы здешний? – спросил он на всякий случай.
– Нет, – ответил Михаил. – Я москвич.
Дома он склеил большой конверт, вложил в него сценарий, фотографии, сопроводительное письмо, понес на почту. Дожидаясь у окошка очереди, он держал конверт так, чтобы люди не видели адреса. Почтарь взял конверт, недоуменно повертел в руках, взглянул на Михаила, опять на конверт.
– В Москву?
– В Москву, – подтвердил Михаил.
