– На кинофабрику?
– Да, – сказал полушепотом Михаил, краснея мучительно.
Почтарь долго взвешивал конверт, адрес, написанный крупными буквами, был виден всем посетителям. Потом, придвинув к себе квитанционную книгу, почтарь переспросил:
– Значит, в Москву? На кинофабрику?
– Да, да! – раздраженно сказал Михаил. – Написано же на конверте ясно. Не понимаю, о чем тут спрашивать десять раз.
– Спросить мы обязаны, – внушительно и строго ответил почтарь. – Три рубля пятнадцать копеек. – Оттопыривая локоть, он начал писать квитанцию, диктуя себе громким голосом: «Москва... Кинофабрика...»
Михаил с трудом удерживался от желания стукнуть почтаря чернильницей по круглой голове. Не глядя, схватил квитанцию, протискался, весь красный, через толпу, выскочил на улицу.
Теперь для Михаила началось самое трудное – терпеливо ждать. Странно и скучно было видеть стол, не заваленный, как обычно, тетрадями, и совсем бесполезно горела по ночам лампа, не освещая вдохновенных страниц. Он томился, уходил с удочками на реку. Висели поплавки между первым небом и вторым – отраженным в зеркальной воде, висел дымок папиросы в знойном безветренном воздухе, от цветов и трав шел нагретый медовый запах, пела одиноким голосом пчела. Маленькие узенькие уклейки стадами гуляли в тени прибрежных кустов и вдруг разлетались серебряными брызгами, а в глубине, видел Михаил, темной зловещей тенью медленно проходила щука. Все это было ему давно знакомо и все напоминало Клавдию. Везде и во всем ее не хватало. «Скоро уеду в Москву, там быстро забуду», – думал он. Но мысли его о Москве омрачались сомнениями. Вдруг неудача? Сомнения вызывали тоску и тревогу. Опять не хватало рядом Клавдии. Она могла бы поддержать его, она бы поняла с полуслова, но она изменила, ушла.
Он старался удержать перед собой ускользающий образ Клавдии – и не мог удержать. Опомнившись – гнал этот образ и не мог отогнать. Расплавленная вода сверкала ему в глаза горячим блеском, щемящая мучительная тоска ныла в груди, он замирал над своими удочками... Полуденный зной, тишина, в реке опрокинулись дремлющие зеленые берега, облака, тростники, деревья и неподвижная одинокая фигура в широкополой рыбацкой шляпе...
Однажды поздним вечером, в одиннадцатом часу, паровоз, вернувшийся из очередного рейса, стоял на запасном пути, близ пакгауза. Вальде беседовал сверху из будки с Петром Степановичем. Старик ходил куда-то по делам и, возвращаясь, задержался у паровоза.
Вальде попыхивал трубкой, торжествующе посмеивался:
– А в следующий раз я пройду весь перегон за четыре с половиной часа. Наставник, может быть, ты желаешь спорить со мной?..
– За четыре с половиной часа! Этакий перегон!
Петр Степанович воспламенился и уже занес руку, чтобы ударить по широкой ладони Вальде, но посмотрел ему в лицо и хитро улыбнулся.
– Пройдет, окаянный! По глазам вижу! Оно, конечно, на этаком паровозе можно спорить. Я и сам бы на этаком паровозе...
– Ну что же, – ответил Вальде, а глаза его совсем сощурились и были как светлые щелочки на красном лице. – Ну что же, наставник, идем в моя бригада, подавай заявление. Ты будешь на этот паровоз вместо песочница...
И, вынув трубку изо рта, Вальде захохотал, сам восхищенный своей тяжеловесной остротой. Петр Степанович, придерживая очки, вторил дробно и тонко, по-стариковски.
Оставив на паровозе Михаила, они вдвоем пошли вдоль по линии: старик – домой, Вальде – в душевую, купаться. Они расстались около пакгауза. Вальде на прощание сильно тряхнул руку Петра Степановича.
– Значит, не хочешь спорить, наставник!
Они стояли под самым фонарем, издалека заметные в сильном и резком свете.
– Петр Степанович! – донесся голос Фомы Лукачева. – Петр Степанович, иди-ка сюда!
– Сейчас! – отозвался Петр Степанович, поворачивая к пакгаузу.
В темноте завыл и загремел цепью кобель, узнавший по голосу хозяина.
На освещенной высокой площадке пакгауза стояли двое: Фома Лукачев в меховом полушубке и подшитых валенках, с берданкой в руках и какой-то неизвестный в мягком сером костюме, в кепке с большим козырьком. Тень от козырька накрывала все лицо, виден был только узкий рот и подбородок. Неподалеку маячила фигура второго сторожа. Невидимый кобель продолжал выть и греметь цепью где-то за ящиками.
– Вот ходит какой-то гражданин, – взволнованно говорил Фома. – Я его задержал, говорю, что нельзя. Он чего-то лопочет непонятное, не по-русскому...
Обращаясь к неизвестному (это был Катульский-Гребнев-Липардин, применивший свой знаменитый прием «под иностранца»), Фома воскликнул с отчаянием:
– Нельзя ходить здесь, понимаете или нет! А также документы предъявить нужно!
Катульский молча пожал плечами. Вид у него был наивно-комический. Петр Степанович колюче смотрел на него из-под очков: этот «иностранец» ему не понравился.
Катульский осторожно и незаметно покосился на край площадки. Там, в длинных коридорах пустых составов сразу начиналась темнота. Но Фома, точно угадывая мысли Катульского, стоял со своей берданкой у самого края, загораживая путь. Катульский покосился в другую сторону. Свободно. Хилого Петра Степановича он в расчет не принимал. За спиной слышал он шаги и кашель второго сторожа. Положение было напряженным, оставался только один выход – рвать когти, и Катульский выбирал момент.
Петр Степанович спросил:
– Вы откуда, гражданин? Вы кто такой?
Катульский молчал. Петр Степанович повторил свой вопрос:
– Вы кто такой? Паспорт у вас имеется или нет?
Катульский что-то промычал, изображая, что не понимает. Глаза его остро блестели в тени козырька. Петр Степанович решительно сказал:
– Веди к дежурному сержанту. Там и по-иностранному разберутся.
Катульский незаметно придвигался все ближе к Петру Степановичу и вдруг одним гигантским прыжком сиганул в темноту.
– Держи! – заорал Фома блажным голосом и повалился в своем полушубке куда-то вниз, гремя берданкой.
– Держи! – тонко и дребезжаще завопил Петр Степанович, прыгая вслед за ним.
Яростно вскинулся, услышав погоню, кобель. Он рвался, хрипя и давясь, но цепь с размаху опрокидывала его на спину, и тогда над ящиками показывалась его седая, свирепая, клыкастая морда. Погоня уходила все дальше. Второй сторож слушал, приплясывая на месте от азарта и нетерпения.
...Михаил, высунувшись, повис на поручнях. «Держи!» – неслись в темноте тревожные голоса. И вдруг вынырнул откуда-то человек в кепке, обогнул паровоз и стремительно помчался вдоль по линии. Михаил не успел еще опомниться, а мимо уже пронесся Петр Степанович с криком: «Держи!»
Фома в тяжелом полушубке и валенках бежал последним, придерживая левой рукой колыхающийся живот.
– Уф! – сказал он, привалился в изнеможении к лесенке паровоза. – Вор, – задыхаясь, пояснил он.
Михаил взглянул вперед по линии – там шла погоня. Фома хрипло и тяжело дышал, уцепившись за лесенку.
– Садись! – крикнул Михаил, охваченный горячей дрожью азарта, и толкнул регулятор. Паровоз двинулся, зашипел, окутался паром.
«Догоню, – подумал Михаил. – Сейчас догоню!» Тяжелый паровоз набирал скорость медленно. «Уйдет, уйдет!» – думал Михаил, руки его тряслись. Паровоз уже нагонял, но вдруг Михаила настиг и ударил, точно хлыстом, голос Вальде:
– Стой!.. Куда! Назад! Я приказываю!
Вальде мчался, полуодетый, полуобутый, с ботинком в руках. Он прыгнул в будку управления, закрыл пар, дал резкий тормоз. Красный, с глазами круглыми от бешенства, он кричал, размахивая ботинком перед лицом Михаила:
