парапет набережной и долго смотреть в темную воду, насквозь пронизанную золотыми змеящимися отражениями огоньков. Вода с тихим плеском омывает гранитные берега, как будто жалуется беспрерывно...
Вальде не было ни в спальной, ни в столовой. Михаил прошел на террасу – там стояли пустые шезлонги. Догадка обожгла Михаила; он кинулся назад в спальную, заглянул под кровать и не увидел знакомого саквояжика. Спотыкаясь о рельсы, ныряя под вагонами, единым духом перемахивая тормозные площадки, он помчался в депо. Там отдыхало множество паровозов, но своего между ними не было.
Дежурный сказал, что полчаса тому назад паровоз ушел обратным маршрутом.
– А вы, наверное, помощник? – осведомился дежурный.
– Да.
– Вы опоздали. Мы послали с паровозом своего помощника. А вам придется, видимо, искать теперь другую должность.
Все беды разом обрушились на Михаила, как будто сговорившись уже давно, поджидали только удобного случая и, наконец, дождались!..
В Зволинск вернулся Михаил с товаро-пассажирским. Прямо с поезда пошел в депо.
Паровоз стоял холодный, с открытой передней топкой: предстоял текущий ремонт. Послышался голос Вальде, беседовавшего с бригадиром. Михаил замер, не смея ступить вперед ни одного шага. Потом подумал – не все ли равно когда, лучше уж сразу!
– Товарищ Вальде...
Холодные глаза смотрели мимо, словно бы Вальде отвечал не Михаилу, а в пустое пространство:
– Вы будете объяснять начальнику. Я не имею свободный время слушать вас.
Михаил шел к начальнику с ясным сознанием, что все погибло, все потеряно.
– По закону я должен уволить вас и сделать отметку в трудовом списке, – сказал начальник. – Неужели вы не понимаете, молодой человек, что служите на транспорте, а не в пивной где-нибудь. Вот видите, вы и стоять не умеете как следует. Выньте руки из карманов.
Он с трудом поднял из кресла свое грузное тело и показал, как нужно стоять, разговаривая с начальством – не очень вытягиваясь, но и не развязно.
– Я должен уволить вас, но я ограничусь выговором в приказе и переведу вас на маневровый. Петр Степанович выходит на пенсию, вы будете работать на его месте. Идите, молодой человек, и постарайтесь запомнить этот урок. Имейте в виду, что если допустите еще что-нибудь... самое малейшее...
– Я запомню, – сказал Михаил.
Этими словами он подытожил полгода своей жизни, перечеркнул все мечты и надежды. «То вознесет его высоко, то бросит в бездну без стыда», – вспомнил он, и судорога схватила его за горло. А бездна была вся заполнена солнцем, ветром, влажным шорохом и мерцанием листвы – он проходил через сад.
Он встретил на пути знакомый тополь, украшенный вензелями и надписями. Здесь был и его вензель: переплетенные «К» и «М». И печаль его стала бурной, как только он подумал о Клавдии.
Он не знал, что ему теперь делать – издеваться над собой или жалеть себя. Одно было ясно: нужно найти и вернуть Клавдию, обязательно, во что бы то ни стало! Без нее окончательная гибель, черная пустота. Он шел искать Клавдию, чтобы положить голову ей на колени, все рассказать, во всем покаяться и вымолить прощение.
День был выходной. Клавдия, наверное, дома. Он торопился. На улице судьба несла ему еще один удар. Клавдия стояла в голубом платье среди подруг у витрины художественного фотоателье. Девушки громко смеялись. Маруся звонче всех. А Клавдия не смеялась. Михаил ждал, спрятавшись за калитку. Он догадался. Когда девушки ушли, Михаил приблизился к витрине. Здесь были выставлены все двенадцать фотографий в морском костюме: появление из селедочной бочки, гипнотический взгляд, смех, ночь перед расстрелом и другие. Михаил чуть не сорвал с петель дверь фотографии. Испуганно тявкнул звоночек. Из-за ширмы появился бравый старик с прокуренными усами.
– Как вы смели! – крикнул Михаил и осекся. – Сейчас же уберите! – закончил он слабым голосом.
За ширмой звякнули пружины кровати и раздался слабый стон. Старик, выпучив глаза, выскочил на улицу и снял фотографии. Он выпроваживал Михаила мягко и ласково; по-видимому, он решил, что перед ним – сумасшедший. Уходя, Михаил слышал женский голос за ширмой:
– Говорила, не связывайся. Еще подожжет...
Хозяйка встретила Михаила испуганными причитаниями. У него такое зеленое лицо. Он, наверное, заболел. Может быть, позвать доктора?
– Не надо, – ответил он. – Я просто очень устал.
Эти слова не были отговоркой. Он действительно очень устал. Последние сорок восемь часов представлялись ему цепью судорожных вспышек. Оглушенный и ослепленный ими, он с размаху бросился на постель, продавил растянутую сетку почти до пола. Тупое безразличие, неприятная расслабленность – словно бы после приступа малярии. Мимо открытого окна бежал пестрый и пыльный летний день, кудахтали куры, гавкали собаки, перекликались и звенели ведрами женщины, отовсюду неслись глуховатые голоса радиоприемников.
Внезапный приступ гнева и боли сбросил его с кровати сразу на обе ноги. Сжимая кулаки, он озирался, ища виновника своих несчастий. В зеркале он поймал свое отражение.
– Иван Буревой! – громко и злобно сказал он. – Иван Буревой!
Вздрогнув, он очнулся и затих, обессиленный. Прошло много времени, солнечные лучи покраснели. Опять дрались на ветке взъерошенные воробьи, и подкрадывался к ним, с картузом наготове, хозяйский сынишка. Пробили часы. Нехотя и вяло Михаил надел рабочий костюм. Легкий запах нефти напомнил ему обычную заботу – не опоздать на дежурство.
Он нашел маневровый на третьем запасном пути. Вскочил на ходу.
– Здравствуй, Миша, – сказал Петр Степанович. – Как же так получилось, Миша? Люди по прямой линии ходят, все вперед, а ты по кругу. Откуда начал, туда и пришел. Задним ходом, выходит дело. А ведь я ручался за тебя. Как же я теперь Вальде в глаза посмотрю?..
Петр Степанович ворчал, но видно было, что его томят другие, значительные и горькие мысли. Это было его последнее дежурство; в последний раз он передвинул регулятор на «стоп» – и больше ему никогда не придется ни пускать, ни останавливать паровозов.
– Точка! – сказал он, глубоко вздохнув. – Точка, Миша, я отслужился.
Чадно дымила керосиновая коптилка. Петр Степанович медлил уйти.
– Ты, Миша, заходи все-таки иногда. А то будет мне теперь скучно. Одно веселье – Фому Лукачева обыгрывать в шестьдесят шесть, да ведь надоест каждый-то день.
Михаил понимал, что нужно соболезнующе поговорить с Петром Степановичем, что для этого старик и задержался на паровозе, но в своем взбудораженном мозгу Михаил не нашел простых, душевных слов.
– Сколько прослужили вы, Петр Степанович? Сорок лет... Да, стаж солидный.
Но даже за эти ничего не значащие слова Петр Степанович был ему благодарен.
– Сорок лет, – подхватил он дрогнувшим голосом – Машину мою тоже надо бы вместе со мной в отставку. Совсем износилась машина, того и гляди рассыплется. Ты, Мишка, смотри, – скорости ей больше пятнадцати километров давать нельзя. А то ведь я тебя знаю, в тебе терпения нисколько нет. – Он помолчал. – Ну ладно, прощай, Миша. Пойду Фому Лукачева обыгрывать.
Медленно, как в воду, опускался он по железным ступенькам вниз, в темноту. И, стоя уже на земле, он долго еще не мог оторвать руку от холодных и гладких поручней.
– Да, Миша... А ты вот подвел меня. Как я теперь Вальде в глаза посмотрю?
– А, Вальде ваш! – огрызнулся Михаил. – У него инструкция вставлена вместо души! И вообще кругом...
Он закусил губу, отвернулся. Ему хотелось сказать, что кругом пусто и мрачно и он одинок. Неудачник, потерявший сразу все. Многое было ему дано – самый лучший в депо паровоз, самый лучший в депо машинист, самая лучшая в депо девушка; доверие, уважение, почет. Где все это? Ничего не осталось. Одна только ветхая, разбитая ревматическая маневрушка, убогая и грязная в тусклом свете коптилки. Михаил осмотрелся. Петра Степановича уже не было. Прошли мимо знакомые ребята; Михаил узнал их по голосам и спрятался в глубину будки. Его раздумья были горькими. Он слишком крупно играл и крупно проиграл. Нужно
