– Щенок! Ты есть щенок!..
Через минуту он овладел собой. Он поставил ногу на откидной кожаный стул и, зашнуровывая ботинок, сказал сухо, не глядя на Михаила:
– Если вы еще раз нарушите инструкцию и без моего разрешения тронете регулятор, я отдам вас под суд.
– Эх, удрал! – горестно воскликнул Фома. Он видел, как подскочил Катульский к уходящему товарному поезду, прыгнул и повис на тормозной площадке.
Фонари поезда исчезли за поворотом. Петр Степанович и Фома наперебой ахали, охали, сожалели, оба потные, красные, возбужденные. Вальде молчал, сердито выпятив подбородок. Михаил не смел поднять на него взгляда.
Гул товарного поезда затих в отдалении. Но, опережая поезд, летели по линии телеграммы, и суровые сержанты уже подтягивали пояса, готовясь выйти на платформу и встретить Катульского. Он, скрючившись, сидел на тормозной площадке. Степь, ветер, темнота, крупные звезды, искры, скудные огоньки путевых будок, мосты, далекий рыбацкий костер... На девятнадцатом километре, на подъеме поезд замедлил ход. Катульский прыгнул. Земля подхватила его, перевернула, ударила, и он мешком покатился с откоса, ломая сухой бурьян, увлекая за собой мелкую осыпь щебня.
Больше всех пострадал в ночном приключении Чижов. Притаившись за вагоном, он ждал, готовый принять добычу. Освещенная площадка пакгауза возвышалась перед ним, как сцена в театре; он ясно видел все происходившее – Катульского, Фому, Петра Степановича, второго сторожа, но голоса доносились глухо, и слова разбирал он не все. «К дежурному сержанту», – уловил он и весь похолодел, в глазах его встал страшный призрак решетки. «Засыпались, засыпались», – думал он, нисколько не сомневаясь в том, что Катульский для облегчения своей участи выдаст его и, возможно, выставит перед судом самым главным зачинщиком. Ноги Чижова обмякли, рубашка прилипла к потной спине. «Ах, зачем я только с ним связался, погубил я свою молодую жизнь». Он маялся, терзаемый поздним раскаянием, тоской и страхом. Но когда Катульский вдруг сиганул гигантским прыжком в темноту, а за ним с криками погнались Фома и Петр Степанович, в голове у Чижова помутилось. Он стремглав кинулся под вагон, нырнул, обдирая спину, под второй, притаился на корточках за колесами. В трех шагах от него пронеслись сперва желтые туфли Катульского; за ними, разбрызгивая гравий, тяжелые сапоги Петра Степановича; неуклюже протопали подшитые валенки Фомы. Погоня промчалась мимо. Чижов, пригнувшись, побежал в другую сторону.
Но кобель не зря хрипел и клубился за ящиками. Ветхий ременный ошейник лопнул, цепь упала, и кобель ринулся. Его седая страшная пасть была разверста, торчали желтые, загнутые назад клыки, глаза пылали, как уголья. Кобель заметил Чижова и, растягиваясь от напряжения, устремился за ним длинными стелющимися прыжками. Услышав за собою его всхрапывающее дыхание, Чижов наддал ходу. Кобель прижал уши, вытянул морду, жесткая короткая шерсть встопорщилась на загривке; он молча в два прыжка настиг Чижова, прянул, вцепился ему в зад и повис. Чижов коротко вскрикнул и в ужасе понесся, волоча за собой кобеля. Передние лапы кобеля не доставали до земли, задними он, присев, упирался изо всех сил, рыча и неистово мотая кудлатой башкой. Чижов метнулся в сторону, вырвался, но кобель в то же мгновение снова повис на нем с другой стороны.
– Спасите! – заорал Чижов.
Вконец ополоумев, он мчался, не разбирая дороги, по кустарникам и колдобинам, прыгал через канавы и бугры, а кобель, рыча и не разжимая зубов, ехал за ним как на полозьях, подпрыгивал на буграх и обрывался полуторапудовой тяжестью в канавы, отчего все тело Чижова пронзала жгучая, нестерпимая боль. И только у себя дома он спасся, наконец, от разъяренного зверя и, полумертвый, упал в передней среди ведер, бидонов и пустых бутылок. Скоро в блеске расплавленного серебра взошла луна, ее бледный узкий луч скользнул в дверную щель и наискось пересек мутно-зеленое лицо Чижова с вытаращенными глазами.
...Чижову пришлось самому лечить свои раны – в амбулаторию он пойти не посмел. Началась неудобная жизнь. Ни сесть, ни лечь. Спал Чижов на животе или, с величайшими предосторожностями, на левом боку. Единственным утешением была пачка денег, запрятанная в печной отдушине, да три еще не распроданных чемодана под кроватью. Узнав о бегстве Катульского, Чижов обрадовался: воровской промысел давно тяготил его. Слишком уж опасное дело, того и гляди угодишь в тюрьму. Несколько раз Чижов намекал Катульскому, что пора бы им разойтись. Но Катульский делал вид, что не понимает намеков, впрочем, однажды сказал рассердившись:
– Вы презренный трус. Отстаньте от меня, я сам знаю, когда мне уезжать. И помните, что мы заключили договор. Сидите и не вякайте, иначе сдам в милицию. Одна маленькая записка... вы понимаете...
Теперь Чижов вздохнул свободно. Оставалось последнее дело – продать чемоданы. Дождавшись воскресенья, он поехал в город Рыльск, распродал все по дешевке и вернулся домой с легким сердцем. В первый раз ему не нужно было делить деньги, все сто процентов остались в его кармане, и он уснул спокойно, не томимый завистью. Он уснул с приятным сознанием, что в печной отдушине спрятано семь с половиной тысяч. Но утром радость его была омрачена мыслью, что Катульский может вернуться. А вернувшись, потребует, во-первых, свои семьдесят процентов, во-вторых, опять заставит Чижова заниматься воровским промыслом.
Да, Чижову не суждено было жить легко. Избавившись от Катульского, он нашел себе новое терзание: ждать его обратно. Чем больше он думал, тем становился мрачнее. Вернется, обязательно вернется! Не может быть, чтобы человек оставил в чужих руках свои деньги, свои семьдесят процентов! Обязательно вернется!.. А потом начались мысли еще хуже: вдруг Катульский засыпался где-нибудь и все расскажет на допросе? Страх навис над Чижовым, как низкий, серый, каменный потолок. Шаги под окном, стук в дверь – все заставляло его вздрагивать, меняться в лице. «Уеду! – решил он однажды. – Уеду в Юрьевец. И никому не скажу. Можно даже фамилию сменить». Он начал подбирать себе новую фамилию позвучнее и покрасивее, это занятие отвлекало его от страшных, томительных мыслей.
В депо он подал начальнику рапорт об увольнении. Дело было окончено в пять минут. Начальник считал Чижова плохим, грошовым работником. «Через две недели можете считать себя свободным». Готовясь к отъезду, Чижов продал шкаф, картину, стулья, а двухспальную кровать пока оставил: может быть, еще пригодится.
Для Михаила ночное приключение имело последствия неожиданные.
Хотя он доживал в Зволинске последние деньки, а впереди была у него Москва, слава, он все же аккуратно и добросовестно исполнял свои обязанности. Ему хотелось оставить по себе в Зволинске добрую память. К пяти часам на следующий день после несостоявшейся поимки вора он пришел на занятия по технической учебе. Предстояла лекция «Паровозы», о чем свидетельствовали схемы и чертежи, развешанные дежурным. Начисто протертая доска лоснилась от сырости, мел обернут бумажкой, тряпка – на гвоздике. Вальде строго следил за порядком в классе, и дежурные старались приготовить все так, чтобы он остался доволен.
Михаила окружили ребята, расспрашивали, что и как произошло ночью. Он и сам толком ничего не знал, потому что видел мимолетно, вскользь, но рассказывал охотно, чувствуя себя как бы героем.
– Я бы его поймал. У меня машина под парами, а он выскочил и дует по линии, как заяц. Ну, я и двинул машину, а тут Вальде примчался... Из душевой босиком. Черти его принесли не вовремя, все дело испортил. Из-за него и упустили, из-за Вальде.
Никто не заметил, как отворилась тихо, без скрипа дверь, и Вальде остановился на пороге, прислушиваясь к словам Михаила. Но вот он кашлянул, все бросились по местам и затихли.
Вальде был не в духе. Тяжелой походкой прошел он с насупленными бровями к столу и начал обычную перекличку. Он отмечал фамилии по голосам, не глядя на сидящих перед ним ребят.
– Озеров! – он поднял голову и посмотрел хмуро, карандаш его задержался на мгновение.
– Здесь! – быстро откликнулся Михаил.
В тяжелом взгляде Вальде он почуял угрозу и съежился.
Вальде резко захлопнул журнал.
– Озеров! Идите к доске!
Михаил встал и вышел, одергивая на ходу рубаху.
