История смирения, или «Торжество реализма» (Шарик)
Там где-то в уровнях листьев,
В геометриях неэвклидовых,
Вместе с законами физики
Спят на ветвях друиды.
Уж какое по счёту столетие
Земля их баюкает гневом,
Разбавляя холодной местью
Горячей любви напевы.
Эти песни придут ко времени
К детям без дома и дола,
Как ветер сдувает семя
Детей без рода и племени.
Не знаю, как вам, автору же в своё время, как и в тождественное время Насте, казалось, что белые грибы растут только в России. В подмосковных смешанных лесах, хвойных поволжских. А вот в Украине белых грибов нет. Как нет и самой Украины. УССР есть где-то в бумагах – в свидетельстве о рождении, в паспорте, в аттестате, в дипломе, – а Украины нет. Родной город Насти, как и родной город автора, был русским. В нём говорили по-русски, рождённые им писатели думали и творили по-русски, нанизывая свой талант на цветные нити украинских, идиш, польских, греческих и бог ещё знает каких слов. Наш с Настей город был таким же русским, как российская Москва, татарская Казань, марийская Йошкар-Ола и мордовский Саранск. Русским, как греко-татарско-турецких кровей мариупольский художник Куинджи и феодосийский армянин Айвазовский. Русским, как украинские степи, скалистый берег Крыма и питерские белые ночи. И Киев был русским. Разве может быть нерусским Андреевский спуск? Киев был не просто русским. Прямо-таки матерью городов русских, отцом русского писателя Булгакова и музой русского же писателя Куприна. А ещё Киев был соседом нашего с Настей родного города, соревновавшийся с ним в выращивании каштанов и роз. Но в розах всё равно всех обошёл русский южный берег Крыма. В своё время все Янаки, Ставраки и даже папа Сатырос[37] были для автора и для Насти русскими. Ей, как и автору, казались русскими слова «шлимазл» и «тухис», произносимые рыхлыми пожилыми еврейскими дамами, восседавшими жарким летним днём на крохотных скамеечках маленьких двориков нашего русского города в лёгких ситцевых халатах, открывающих дряблые руки, и в непременных байковых розовых панталонах. Русским было аканье Настиной московской родни и оканье нижегородских знакомых. Тягучий, мягкий, как неостывшая карамель, черноморский говор и чуть ломкий, твёрдый, как охлаждённый солёный шоколад балтийский разговор были манерами русского языка. Странные гортанные татарские фразы Настиного друга детства Ильдара и «эрзянь цёра дурак пря», [38] которые частенько говаривала троюродная бабка, родом из деревни Шугурово, своему великовозрастному сыну, тоже были для неё русскими. Все эти носы, разрезы глаз и цвета волос – всё это в своё время в сознании Насти, как и в авторском сознании, было неделимо русским. Она была русская. Автор была русская. Все и всё были для нас, в наше время, русскими. Люди, собаки, города и особенно белые грибы подмосковных смешанных и поволжских хвойных лесов.
А потом внезапно – для нас в наше время – оказалось, что есть Украина. И есть украинский язык, совсем не похожий ни на русскую мову Николая Васильевича Гоголя, ни на симфоническое благозвучие «Энеиды» Котляревского, ни даже на непонятное наречие, на котором записаны Иваном Франко кровожадные сказки западноукраинского народа. И ещё есть украинские белые грибы – близнецы русских белых грибов. Только по-русски белый – и житник, и краковяк, и боровик. По тому же «украински», что внезапно оказалось, он «грыб». Все остальные грибы имеют украинские названия, а боровик – просто «грыб».
Настя стоит в лиственном лесу где-то на границе Винницкой и Хмельницкой областей, удивлённо смотрит в огромную плетёную корзину, полную «с горкой» белых грибов, и явственно ощущает, что всё происходящее с ней как-то не по-русски. И здесь не Россия. Здесь – Украина. Настоящая Украина, где врач – «ликарь», писатель – «пысьмэннык», лето – «лито», водка – «горилка», белый гриб – просто «грыб», а выйти замуж, пожениться – «выйты замиж, одружытыся». И почему-то эта, в принципе красивая напевная разновидность славянской речи для неё более нерусская, чем урумский[39] язык мариупольских предместий. Настин русский Вавилон рухнул, и она перестала что-либо понимать в происходящем на развалинах.
– Оксана, чуешь? Помэрла ты, чи шо? Шось в тэбэ зовсим дах тэчэ![40]
«Наверное, всё дело в этой бодрой хитрой украинской старушке. Или вот в этом «одружытыся». Боже, что я здесь делаю?!»
– Оксана! – любовно напевает старушка. – Мы збыраемо щэ грыбa, чы дoсыть?[41] – пулемётной очередью выстреливает она следом. – В мою спидныцю[42] ще можна. Г'эй!
– Баба Мария, меня зовут Настя, – как можно вежливее говорит девушка, обуздывая раздражение.
Настя считает себя взрослой женщиной. Но никогда не говорит об этом. За неё говорит год её рождения. Ей уже двадцать три. Она стара, опытна, закончила институт этим летом, а заодно и пару затяжных романов. Один – лёгкий и ни к чему не обязывающий. Другой – страстно-надрывный и ни к чему не приводящий. Да ещё одну дружбу с элементами постели, совсем не обязательную, но и кока-колой тоже иногда хочется отравиться. И решила, наконец, выйти замуж. Парень ухаживает за ней долго, знает обо всём, покорно наблюдая из ближнего далека, и с завидной регулярностью предлагает руку и сердце. Правда, он не в совсем любимом Настей мужском возрасте – старше её всего на два года, а не на двадцать. И не в совсем любимом Настей мужском формате – обычного, хотя и правильного, телосложения, среднего роста и вообще весь какой-то… средний. Обычный. Ей нравятся большие, мощные, пластичные и порывистые одновременно. Яркие. Быть может, даже чуточку безумные. Мрачные, тяжкие. И в то же время нежные, щемящие. Психованные. Но железобетонно-непробиваемые. Готовые потратить на неё всю жизнь, даже если вся жизнь укладывается в суточный постельный марафон. А этот даже любовью занимается так, как будто они живут вместе уже лет десять – спокойно, размеренно, не выключая телевизора. Между тем Настя всего только месяц назад согласилась выйти за него замуж. Потому что пришла пора найти пристань, приспустить паруса и торчать на вечном приколе, что они называют благополучной налаженной семейной жизнью. Пришла пора реалистично смотреть на себя и на мир. Ох, если бы Настя могла ещё и реалистично видеть. Но она, увы, искривляет обозримое пространство, стоит лишь только на мгновение стать его, конкретного пространства в конкретное время, интернированной сущностью. [43] Но Настя страстно хочет научиться распрямлять пространство и время, быть такой же, как они. И у неё получится! Уж в чём, в чём, а в деле учения ей упорства не занимать.
Они – это родители, подруги, знакомые. Иногда кажется, что даже просто прохожие. Идут себе по своим делам, но нет-нет да кидают на Настю укоризненный взгляд – мол, пора определяться. «Ну, куда с этим сумасшедшим Вадимом?! – возмущаются прохожие. – В съёмную квартиру? Да он же ненормальный. Ураган. Кручение-верчение. Обожание-ревность. Утром любит, просто потому что ты есть. Вечером ненавидит, потому что у тебя есть другие и просто тебя уже мало. Нужна ещё и твоя любовь в единоличное пользование. Рехнёшься!» И Настя соглашается с прохожими. «Зачем тебе этот Владимир Викторович?! У него же две жены в анамнезе и текущая в острой форме! Ты что, себя на помойке нашла? Ах, можно подумать, прилетел с букетом кремовых роз в руках и песцовым полушубком в зубах. Ой, тоже мне, захватывает до адреналинового криза. Да он же себя, своё прошлое, свои жесты любит. Свою давно потускневшую яркость тобой до блеска натирает! Изредка. А ты потом пару недель мучаешься отвратным послевкусием, не снимаемым последующим потреблением всего подряд – книг, музыки, театров, музеев, ресторанов, мужчин, спиртного. И только-только состояние стабилизируется, как: «Алё, привет! Скучаешь? Звоню из аэропорта, через полчаса буду в «Часе пик»![44] Не вздумай не явиться, из-под земли вытащу!» – является, чтобы разом свести на нет все жизненные показатели», – сыплют осуждающие гневные искры из глаз следующие прохожие. И Настя вздыхает и чуть не плачет. «А
