мотоцикл с коляской. По-моему, этим надо гордиться. Я вот горжусь. А ты?
– И я горжусь, – говорит Ане Настя. – Я ещё горжусь, что наша бабушка-шофёр хорошо рисует, и тем, что у неё козы и она их так ловко доит. Кстати, моя мама почему-то тоже стесняется, что мама мужа – шофёр. Странные эти взрослые, да?
– Да уж. Так что забудь о том, что с возрастом становишься умнее. А вот про Светку бабушка Павловская – да, права. Сестрица моя злая, как сто чертей. Прошлой зимой я об её тупую голову разбила горшок с цветком. Настоящий горшок с настоящей землёй и настоящим цветком. Ей ещё повезло, что мне фиалки под руку попались, а не мамина пальма. Горшок – вдребезги, Светкин «котелок» – в кровь. Она об бабушкино кресло-каталку споткнулась, упала и давай вопить: «Вечно эта старуха-уродина специально едет на кухню, когда знает, что я там. Специально притаскивается и мешает! Домой никого привести невозможно. Притащится и смотрит, трясущаяся вонючка! Чтоб она уже сдохла!» Ну, я с подоконника горшок с фиалками схватила и Светке об голову – бряк! Мама в слёзы. Папа вечером тоже приложил меня пощёчиной, только, по-моему, не из-за Светки, а из-за, – Аня недолго молчит, вспоминая, – неумения держать себя в руках, вот! Зато он со Светкой в кабинете на целый час заперся, а не какая-то пощёчина. Надеюсь, он её бил. Светка, правда, визгливая, а из кабинета ничего слышно не было. Может, он ей рот чем-то заткнул, чтобы не орала? Во всяком случае, из кабинета она вышла тише мыши и так и ходила пришибленная целый месяц. Бабушке чай даже готовила, а та – выливала, вроде как не специально, но я-то эту Павловскую знаю! – гордо подчёркивает про «эту Павловскую» и «знаю» Аня. – Надеюсь, папа Светку всё-таки поколотил, залепив лейкопластырем рот, чтобы не орала. Иначе я чай для бабушки из её рук объяснить не могу.
– А я умею держать себя в руках, – вставляет не к месту Настя. – Если держать себя в руках, то спать под скомканным в пододеяльнике одеялом уютнее.
– Ну и вот, – отмахивается от Настиных слов, как от чего-то совершенно незначительного, Аня. – По Светкиной башке кровь струится, а бабушка сидит довольная. Хотя, честно говоря, я знаю, что она нарочно Светку давно изводит. Но Светку изводить приятно. Прям невозможно удержаться. Бабушка – только это наша семейная тайна, совсем-совсем семейная, не на всю семью, а только на нашу, питерскую. Я тебе скажу тихонько под большим секретом, только ты никому не говори. Мне самой бабушка сказала, взяв слово молчать. И ещё сказала, что и папа, и мама знают, но ей, бабушке, не верят. Отказываются верить. Не могут поверить. Так она говорила. Понимают, что правда, но не могут поверить. Но главное, говорила, что Светка сама знает правду и сгорит в аду. Так говорит бабушка. Вернее – говорила. Говорила мне тогда, что скажет, только если я ей поверю. Отчего мне ей не верить? Мне она никогда не врала. Ни тогда, ни сейчас, когда уже не говорит, а мычит. Ты же знаешь, что сейчас бабушку уже только я понимаю. Я ей даже помогала писать. Год назад. Сейчас она уже не может, – шепчет Аня Насте. – Никому не скажешь?
Настя даёт слово молчать по гроб жизни. Ей страшно интересно узнать питерскую тайну не для всей семьи.
– Ну, знаешь мой ожог, да?
Ещё бы Настя не знала Анин ожог. То есть не ожог, а то, что теперь там вместо гладкой нежной кожи. Почти на всю правую руку, и ещё на боку и на животе. Рубец. Страшный рубец. Как будто с Ани сперва сняли кожу в тех местах, затем сделали из Аниной кожи бинты, а потом неаккуратно перебинтовали то, что обнажено под сорванной на бинты кожей. И кожаные бинты пропитались Аниной кровью и теперь не совсем нежно-бежевые, как вся остальная кожа хорошенькой брюнеточки Ани Павловской, а грязно-коричневатые. А когда она загорает или напрягается, кожаные «бинты» багровеют, как будто снова и снова пропитываясь выступающей под ними Аниной кровью. Эта кожа не совсем Аня, но совсем-совсем на Ане как кожа, а не как обычные бинты, которые и бывает больно сорвать, если они присохли к разбитой коленке, но эта боль мгновенная. Потому что срывать хоть и больно, но не так противно, как постоянно на себе носить приросшие бинты, под которыми зудит и даже болит. У Ани тоже иногда чешутся рубцы и даже болят, как у старухи, на погоду. И тогда она опускает руку в бочку с холодной дождевой водой, что стоит под старой яблоней, и тогда к Ане лучше не подходить, такое у неё становится настроение. Как ни размачивай эти кожаные зловещие «бинты», их уже не сорвать. И на животе у Ани полоска «бинта» в постоянных расчесах. «Изначальная иннервация полностью не восстанавливается, увы! Особенно учитывая то обстоятельство, что ожоговая травма была нанесена в том возрасте, когда далеко не всё окончательно сформировано. Чувствительность есть – и это уже прекрасно», – строго говорит Аня явно чужими словами.
– Я ползала по полу на кухне, а на табуретке стоял только снятый с плиты огненный борщ, приготовленный бабушкой, – продолжает Аня рассказывать Насте очень тайную питерскую тайну не для всей семьи. – И там же крутилась маленькая, но уже большая по сравнению со мной Светка. Бабушка на секунду отвернулась, и… тут я завизжала так, что мёртвые услышали. Потому что вылила на себя этот пылающий жирный борщ, который моя бабушка Павловская готовила по рецепту твоей той, черноморской, бабушки. – Настина «та» бабушка очень хорошо готовит, в отличие от общей поволжской бабушки. Общей поволжской бабушке не помогают даже рецепты «той» Настиной бабушки. У неё всё выходит не так и киснет, забытое на плите. Подумаешь! Зато она сама может починить электричество, забравшись на столб за забором. Какая ещё бабушка так может? – Я перевернула табуретку, и кастрюля с борщом облила мне руку и живот, хорошо, что не лицо. Такова версия, которую все знают. Но бабушка говорит, и тогда кричала, но я-то не помню, мне год, да ещё и ожог, – вздохнула Анька, как будто, не будь ожога, она бы всё помнила. – Кричала, что это Светка специально подтолкнула табуретку, когда я подползла поближе, что Светка меня ненавидела ещё у мамы в животе. Что бабушка всё это видела, видела, видела боковым зрением. Но бабушке никто не поверил. Сказали, что она чудовище и наговаривает на малого десятилетнего ребёнка страшные ужасные вещи, чтобы снять с себя ответственность. Кстати, тогда бабушку впервые и стало по чуть-чуть трусить. Ты веришь, что Светка могла такое сделать? – спрашивает Настя Аню.
– Не знаю… – шепчет Настя, потрясённая услышанным.
Для неё это дико. Так ненавидеть родную сестру, чтобы опрокинуть на неё кастрюлю с горячим, ещё булькающим даже на табуретке борщом – она, Настя, отлично знает, как кастрюли с этим вкусным варевом, только снятым с плиты, себя ведут. Не так давно Настя разлила стакан с не таким уж горячим, во всяком случае, совсем не булькающим чаем всего лишь себе на кусочек ладони. И этот кусочек и то покраснел, и вспух, и поволжская бабушка прикладывала к нему разрезанную напополам картофелину мокрой шелковистой стороной. Никто не может так ненавидеть другого человека, пусть даже и не родного, чтобы искалечить его или даже – Настя замирает, ошарашенная внезапным страшным подуманным словом, – даже… убить. Тихо-тихо шепчет кто-то в её сознании это слово, и Настя отмахивается от него, потому что даже думать страшно слишком громко такое страшное слово: «убить». Нельзя! Нельзя! Нельзя о таком даже шёпотом думать. Вот они с Аней всего лишь двоюродные сёстры, но очень любят друг друга, и если чем и обливают, то только водой из шланга. Или вот Ильдар, он иногда очень сильно надоедает Насте, особенно когда начинает болтать с такими же, как он, похожими на иллюстрации к татаро-монгольскому игу мальчишками на непонятном, как он наивно думает, ей, Насте, языке. Глупыш! Его отец катает их на моторке по Волге с двухлетнего возраста. И с двухлетнего возраста она прекрасно понимает их язык. Просто ещё одна разновидность русского. Такое же х'аканье, как в русском же южном знойном лэх'аиме. И Анька его якобы «тайный» язык для мальчишек тоже знает. Они на него сердятся, возможно, даже хотят отлупить, но чтобы убить… Настя гонит от себя это мерзкое слово, похожее на раздавленного внутри тебя таракана – «у-бить», бить – убить. От-лу-пить! Даже эти слова внезапно неприятны Насте.
– А я верю, – говорит Аня, не слышащая шлёпающие внутри Насти слоги. – Но я могу Светку понять. Была она одна такая королева бала столько лет, а тут я появляюсь. Ору по ночам. Все её, конечно, забрасывают, и всё внимание мне. А тут ещё и бабушка, когда ещё была здоровой и красивой: мол, та девочка Света – фу, мамина серая дочка, а эта Аня – моя девочка. Любой разозлится и возненавидит, особенно если ты действительно весь серый, блеклый, а у другого глаза синие, волосы чёрные. Но даже если это и так, и она такое сделала, то я Светку давно простила. Иди знай, а вдруг, будь она меньше, а я больше, я бесцветная, а она раскрашенная, может, тоже бы её борщом горячим облила потихоньку. Светка – она, в принципе, хорошая. Только дура, злая и несчастная, и никто на неё внимания не обращает, хотя она иногда ворует на время мамины кольца и серьги из шкатулки. В сумку потихоньку складывает, а в подъезде надевает. И думает, что никто ничего не замечает. А я замечаю. Но не выдам. Потому что горшком с фиалкой до крови по голове при всех – это честно, а наябедничать за глаза и потирать ручонки, хихикая в стороне, – это нечестно и подлость, – резюмирует добрая отходчивая Аня, у которой даже в столь юном возрасте нерушимые принципы и понятия.
