Большая собака

женское имя… Так что я возвращаюсь из гостей к самой себе. И любезно приглашаю вас, моих уважаемых читателей, посидеть со мной на веранде, послушать пение птиц, шелест берёзовых ветвей и, простите, гортанную речь таджиков, ремонтирующих водосток моего собственного дома в средней полосе России.

Присаживайтесь, располагайтесь, заваривайте чай, варите кофе (воду можно смело наливать из крана, она колодезная на самом деле), гладьте кота, если не боитесь зацепок от его вытаптывающих своё удовольствие из ваших тел через ваши одежды лап. Можете меня периодически отвлекать посторонними вопросами, это совершенно не мешает мне писать бессмертную историю, честное слово. Она довольно скучна и банальна, как любая воистину бессмертная история, и особого постоянного эмоционального напряжения или глубинного погружения от автора не требует. Если честно, напряжение и погружение тут ни при чём. По большому секрету – только вам, никому не рассказывайте: автор неплохо владеет механикой «прямого включения» во что бы то ни было, так что если в какой-то момент нашего общего верандного времени он не среагирует на обращение к нему, значит, на минутку вышел из формы существования своего белкового тела. Не волнуйтесь, не суетитесь. Скоро вернётся. Это взаимообратно. То есть – обратимо для тех, кто участвует в «эфире» прямого включения. «Выпивайте и закусывайте, и пусть вас не волнует этих глупостей!»[78] Только не подходите к вольеру с большими суками, похожими на ротвейлеров, нашумевшими на вас ещё у ворот, уж простите их за несение службы. И, тем более, в собственное владение вон того красивого большого пса, похожего на немецкую овчарку, тоже не рекомендую соваться, если вы не похожи на пятилетнюю девочку Полю, восемнадцатилетнюю девушку Лиду, на двадцатитрёхлетнюю женщину Настю или хотя бы на тридцатидевятилетнего Автора. Пёс, в сущности, не агрессивен, добродушен и бестолков, но с тех пор как он появился – сопровождает Автора в его никому не понятных путешествиях непонятно куда. Пока Автор и большая собака Серый включаются прямо в безвременье, оболочка псины в режиме реального точечного опосредованного времени становится опасной.

Сейчас, минутку. Пойду гавкну на слишком голосистого таджика. Всё-таки слишком громкая и слишком уж нерусская речь выключенного из включения Автора (вы заметили, это уже имя собственное, история началась) до сих пор раздражает (вы же всё равно идентифицировали Автора с персонажами предыдущих историй, хотя он не только назвал их другими именами, не только расписал, что его от них отличает, но и что общего. «Жила-была Автор. Сама виновата»). В отличие от стука молотка. Молоток на всех языках стучит одинаково и не раздражает. По крайней мере, Автора. Стук молотка означает созидание. Созидательные звуки не раздражают. Точно так же на всех языках одинаково лают собаки, мурлычут коты, мычат коровы и кудахчут куры. И, заметьте, в отличие от нас с вами, прекрасно понимают друг друга, несмотря на национальную принадлежность, гражданство и вероисповедание. На всех языках одинаково понятны детские поцелуи, объятия мужчин и женщин, запахи цветов, вкус хорошего кофе, цвета рассветов и закатов, радость солнечного света и томление полной луны. Непонимания у молотков, собак, котов, коров и кур попросту нет. И переводчик языка детских поцелуев, объятий, запахов, вкусов, радости и томления нигде и никогда не востребован. Мы же, люди разных национальностей, гражданств, вероисповеданий и вавилонского смешения языков, даже слух имеем вавилонский и не слышим, а слушаем. Потому даже их – стучащие молотки, собак, котов, коров и кур, не говоря уже о малых детях и беспомощных стариках, – переводим на свой вариант человеческого по-разному. А в последние столетия вместо самостоятельного изучения языка любви привлекаем высокооплачиваемых «синхронистов», переводящих нам смысл поцелуев и объятий, спасибо Фрейду.

Ну вот. Блаженна тишина стука молотка. На чём мы остановились? Ах, да. Бессмертная история.

Автор тридцати девяти лет от роду восседает в джинсах и горчичной майке в пятнах кофе на поленнице, стилизованной под кресло, и чистыми пальчиками с французским маникюром собирает вкусные русские слова в приносящие ему наслаждение предложения. «Варит» из предложений «пятиминутки» абзацев и томит их на медленном огне клавиатуры. Снимает с текста вкусную пенку сиюминутной эйфории самолюбования и «крутит» по-честному «хвалебное» в «банку» рукописи. Играть Автору не перед кем и незачем. Муж на работе, вы же скорее будете слушать шум ветра, шелест листьев, жужжание майских жуков, а то и вовсе пойдёте любоваться водохранилищем «без волн, медуз и людей». Волны на водохранилище бывают очень редко, медуз не бывает вовсе, а люди появляются только по выходным, которых у Автора не бывает. Они ему не нужны. А где нет выходных – нет людей, честное слово. Люди вам только кажутся, потому что вы перестали замечать себя. Видеть себя и слышать себя. Хотя это очень интересная работа, от которой совершенно не нужен отдых. Разве нужен отдых от неспешного пути по песчано-каменистому берегу? Разве утомляет огромный дуб, на чьих ветвях можно удобно расположиться, чтобы выпить кофе из термоса и полюбоваться водной гладью? Разве устаёшь от созерцания жёлтых островков зверобоя посреди сиреневых полей иван-чая? От вдыхания душистых лесных полян? От всего того, что создано для нас и населено нами и каждыми тварями?

Чудесные кувшинки, не правда ли? Лилии? А ландыши? Один запах ландышей уже наполняет земное существование смыслом. Лисички… О, лисички! Эти чудесные грибы, которые можно срывать, как мидии, – так же кучно растут первые на буграх, как последние – на волнорезах. Даже цветовая гамма одна – густой насыщенный жёлтый цвет – концентрированный солнечный свет. Цвет украинских подсолнухов французского Ван Гога. И сколько бы лисичек ни было собрано – все будут обработаны, потому что у мира нельзя брать просто так, для гниения. Особенно если ты азартен. Спущенный псу под хвост случайный выигрыш мир припомнит тебе неслучайным проигрышем. Не потому, что злопамятен, а потому, что целесообразен. Ничто не случается случайно – ни русские старики, ни украинские старушки, ни женщины, ни мужчины, ни большие собаки, ни мидии, ни лисички. Что не пожаришь со сметаной, то непременно надо засолить. Это будет основательно, как кровь, уважительно, как молитва, и замечательно, как царское варенье. Стоит повозиться, не правда ли? Служение варенью не терпит суеты. Потому просто смотрите и поклоняйтесь. Смотрите в это небо и поклоняйтесь спелой лесной землянике. Что вы видите? Перистые и кучевые облака? И на них, как и прежде, не сидит Бог? Конечно, не сидит. Он идёт по пути. И к тому же кто вам сказал, что он должен сидеть на облаках? Может, он сидит в той самой точке пространства, с вами на дубовом суку, и следит, чтобы вы не пролили на себя горячий кофе из термоса. Вот пока он за вами следил, Автор опять обляпался. И даже обжёгся, потому что любит горячий кофе. Особенно смешанный с запахом земляники. Что вы слышите? Нет-нет, не что вы слушаете, а что вы слышите? Неужели вы не слышите, как молодой южный ветерок разговаривает с крепким старым северным ветром о всякой прекрасной ерунде? А берёзы перебивают, вмешиваются: «А я…» – «Да, что ты! Вот я…» – «Девочки, не болтайте! Дайте послушать…» А сосны скрипуче ворчат: «Послушать они хотят! Мужиков увидали, и давай юбками трусить!» Лиственницы деловито осматривают очередной непорядок в новом наряде. Ох уж эти неряхи-лиственницы, крепкие, как сталь, занозистые, как близкие подруги! И только ели равнодушно, презрительно молчат, отстраняясь и от ветров, и от болтливых и ворчливых товарок.

Вы не поверите, без малого сорокалетний Автор боится елей. Ну, не то чтобы боится, а опасается. Обходит их стороной. Иррациональные страхи случаются даже с самыми взрослыми, самыми умными и самыми талантливыми. Автор себя к самым-самым-самым не относит из исключительной врожденной застенчивости, потому расскажет вам о некоем Вильфредо Ламе, чьё имя не так, быть может, известно вам, как имя Пабло Пикассо. А между тем в 1939 году у Вильфредо Лама и всем хорошо известного Пабло Пикассо была совместная выставка в Нью-Йорке. Это внешняя, так привлекательная человекам, сторона чужой самости. Но мы сейчас о не столь привлекательном, обычно красивом, а непонятном живом, не зафиксированном в формалине, внутренностном. О том, чего не разрежет секционный нож и не усмотрит объектив электронного микроскопа, зато с лёгкостью увидит художник, взглянув на объект и на его отражение в зеркале. Так вот, когда кубинец Вильфредо с глазами, похожими на иллюстрацию к монголо-татарскому игу, был маленьким, он очень боялся леса, раскинувшегося недалеко от дома, на дальнем конце городка Сагуа-ла-Гранде. Боялся лишь потому, что – сам себе злобный Буратино – населил его призраками, рождёнными своим воображением. И они казались ему реальнее любой реальности. Так у всех у нас, когда мы дети, не правда ли? Когда мы маленькие, мы не похожи на остальных и даже друг на друга. Со временем это проходит. Почти у всех. А вот у Вильфредо Лама осталось. Выдуманный лес его детства был с ним всю его интервально-человеческую жизнь. Одна из самых известных его картин называется «Джунгли». Когда художник писал эту картину, окна и двери его мастерской были