Теперь скоро начнется опять громкий процесс «параллельного троцкистского центра». Неужели опять люди будут признаваться в заведомой чепухе, каяться и просить себе расстрела?
— А что ж им остается другого? — усмехнулся маршал.
— Как так? — опешил врач. — Ведь это же абсолютно непонятно, — мировые имена и вдруг — то на службе Гестапо, то троцкисты, то какие-то нелепые вредители. Евреи состоят на службе у Гитлера, русские продают свою страну оптом и в розницу. Какая-то трагическая комедия, но объяснить ее здесь никто толково не может. Говорят про какие-то медикаменты, но это ведь ерунда. Медикаментами можно притупить нервную сопротивляемость, но на этих процессах обвиняемые говорят, как нормальные, а часто даже остроумные люди… Как все это объяснить?
Тухачевский, не спеша, налил себе рюмку водки. Под светом яркой люстры отдельного кабинета его лицо заметно помрачнело. Таня с тревогой увидела, как опять легли жесткие складки около милого рта, а крылатые темные брови хмуро сдвинулись. Ах, как неудачно вышло с этим политическим разговором! И как этот милый старик не понимает, что они приехали сюда отдохнуть, а не заниматься политикой? Но взглянув на оба напряженных лица, она поняла, что все эти вопросы для мужчин полны важности и значения.
— Ну, что ж, — невесело усмехнулся Тухачевский. — Разве в самом деле объяснить вам всю нехитрую механику этого дела?… Ну, ладно…
Он, не спеша, выпил рюмку и продолжал:
— Это пусть иностранцы все объясняют таинственной «ам сляв»… Даже у Зиновьева, — усмехнулся он зло. — Но мы, русские, должны понимать… Вам, конечно, трудно представить себе всю тонкость работы аппарата ГПУ… Оно всего может добиться. И если через месяц вы, скажем, доктор, будете похищены и потом на открытом суде, в присутствии иностранных корреспондентов, признаетесь в изнасиловании египетского сфинкса по заданиям Гестапо, — я ничуть не удивлюсь… Да, да, не усмехайтесь… Конечно, проще всего застращать, подкупить, запугать. Но если эти способы почему-либо непригодны, прибегают к длительной психологической обработке. Как, скажем, в дни «просвечивания», когда у советских богатеев выкачивали спрятанную ими валюту — людям ревнивым показывали фотографии, снятые с их жен в совершенно недвусмысленных позах с «друзьями дома». Для политических процессов избирают более тонкие пути: человеку, отдавшему свою молодость и жизнь на службу революции, всегда можно как-то доказать, что его признание — это тоже служба той же революции. Но даже если не таким способом, то другим. Представьте себе, например, что вы неожиданно арестованы. Наступают недели одиночной камеры, а уж там дело поставлено, можно сказать, научно…
Тухачевский усмехнулся и ткнул окурком папиросы в пепельницу. Доктор и Таня слушали его с напряженным интересом.
— Да, да… Куда там испанской инквизиции! В камере НКВД человека подготовляют тоньше и… вернее. И выхода у него нет. Он должен исполнить все то, что от него требуют.
— Как так — «все»? — возмутился доктор. — Смерть все равно неизбежна, хуже ее ничего не будет. Так уж лучше…
— Хуже смерти ничего нет? — прищурился Тухачевский — Ну, дорогой мой доктор, вы плохо учитываете то, что может сделать НКВД. Вы обязаны понять, что это учреждение, для. достижения своей цели, ВСЕ может сделать. И ни перед чем не остановится… Представьте, например, себе, что перед вами из, ночи в ночь будут расстреливать людей, — сперва вам незнакомых, потом знакомых, потом ваших личных друзей, потом ваших родных… Мало того, что расстреляют, но еще пытать будут, насиловать женщин, родных вам женщин, пытать детей. У НКВД нет никаких моральных и иных преград. Все позволено… Из-за вашего упорства будут с машинным равнодушием каждую ночь пытать и расстреливать невинных людей, — может быть, просто выбранных из телефонной книжки наобум… Хорошо быть упорным, когда САМ, понимаете ли — САМ, идешь на мученичество. Но когда из-за вас должны гибнуть другие, невинные? И сотнями… И вы не только губите их, не только себя не спасаете, но вам грозит страшная перспектива в конце концов быть запытанным и расстрелянным за зря. Понимаете ли — ЗРЯ? Ведь все равно найдутся другие, которые согласятся повторить то, что им приказывают. Если же вы это, сами повторите, — вы спасаете сотни невинных жизней, в том числе, быть может и свою… Ведь вас действительно не трогают даже и одним пальцем. На вас только «влияют», а вы чувствуете себя убийцей, отвратительным беспощадным убийцей. Из-за вашего упрямства гибнут сотни людей, но вы ничего (понимаете ли вы это страшное НИЧЕГО?) этим не добиваетесь! В конце концов и вас так же запытают и расстреляют, и будут искать другого, более покладистого. А если тот другой тоже станет упрямиться — еще сотни невинных людей будут запытаны и расстреляны «для убеждения»… У вас НЕТ, — понимаете ли, НЕТ? — выхода — ни физически, ни, главное, морально. Если вы верующий — КАК предстанете вы пред лицом Бога с длинной вереницей жертв, погибших только из-за вашего упрямства? Даже тут нет утешения в вашей жертве.
Тухачевский минуту помолчал и потом задумчиво добавил:
— Не потому ли, может быть, митрополит Сергий официально заявил, что в СССР нет никаких религиозных преследований?.. Легко судить издали. А те, кто знают… От вас требуют заведомой предательской лжи. И если вы ее произнесете, то не только избавите невинных людей от страданий и смерти, но может быть, спасете и свою жизнь. Вам это обещают всегда! Не так легко быть твердокаменным в таком положении. Тут полная безвыходность и безнадежность. Из ста арестованных всегда 20–30 сразу согласятся сделать все, что от них потребуют, ибо они это все знают. И на суде будут сознательно и осмысленно утверждать совершенный абсурд.
— Но ведь… но ведь! — воскликнул ошеломленный доктор. — Ведь на самом суде, перед иностранцами, можно было бы вскрыть эту дьявольскую махинацию!
И опять Тухачевский мрачно и насмешливо усмехнулся.
— Вы думаете? У вы — и это невозможно, у стола прокурора есть, скажем, ряд кнопок, соответствующих местам сидящих обвиняемых. Представьте себе, что какой-нибудь «ИКС» захочет «взорваться», сделать признания, высказать, — как вы говорите, — «всю правду про „дьявольскую махинацию“». Как только он сойдет с рельс намеченных и разученных показаний и начнет говорить о «ненужном», прокурор нажмет соответствующую кнопку и снизу, незаметно для обвиняемого в лицо ему ударит невидимая струя специального газа. Он вдохнет ее и мысли его сразу начнут путаться. Он собьется, станет вскрикивать и бессильно упадет на стул. А прокурор холодно скажет: «Обвиняемый, очевидно, переутомился. Нервный припадок. Товарищ дежурный врач, будьте добры оказать нужную медицинскую помощь обвиняемому…» Вот и все. Сорвавшегося с рельс выведут. Остальное — понятно. В присутствии остальных обвиняемых, над ним ночью произведут кое-что наглядное в пыточных камерах НКВД и, можете быть уверенным, что процесс в дальнейшем пойдет, как по маслу… Просто?.. Теперь вы понимаете, доктор, — закончил Тухачевский, криво усмехаясь, — что если бы вам предложили сознаться в растлении египетского сфинкса, вы это подтвердили бы перед любыми иностранными журналистами с полной серьезностью…
Таня, не отрывая пристального взгляда от Тухачевского, замерла. Ее тонкие брови сломались мучительными изгибами. Для нее, советской девушки, все такие рассказы не были новостями, но то, как просто и спокойно рассказывал об этих ужасах ее Миша, пугало и тревожило ее. Ведь он, ОН тоже мог быть захваченным этими страшными безжалостными зубцами!..
Старый шофер был потрясен реализмом скупого словами^ но полного трагическим смыслом рассказа маршала. Он, не глядя, выпил рюмку давно налитой и забытой водки, и сутулые плечи его содрогнулись.
— Не потому ли, может быть, митрополит Сергий официально заявил, что в СССР нет никаких религиозных преследований?.. Легко судить издали. А те, кто знают… От вас требуют заведомой предательской лжи. И если вы ее произнесете, то не только избавите невинных людей от страданий и смерти, но может быть, спасете и свою жизнь. Вам это обещают всегда! Не так легко быть твердокаменным в таком положении. Тут полная безвыходность и безнадежность. Из ста арестованных всегда 20–30 сразу согласятся сделать все, что от них потребуют, ибо они это все знают. И на суде будут сознательно и осмысленно утверждать совершенный абсурд.
— Но ведь… но ведь! — воскликнул ошеломленный доктор. — Ведь на самом суде, перед иностранцами, можно было бы вскрыть эту дьявольскую махинацию!
И опять Тухачевский мрачно и насмешливо усмехнулся.
— Вы думаете? У вы — и это невозможно, у стола прокурора есть, скажем, ряд кнопок,
