соответствующих местам сидящих обвиняемых. Представьте себе, что какой-нибудь «ИКС» захочет «взорваться», сделать признания, высказать, — как вы говорите, — «всю правду про „дьявольскую махинацию“». Как только он сойдет с рельс намеченных и разученных показаний и начнет говорить о «ненужном», прокурор нажмет соответствующую кнопку и снизу, незаметно для обвиняемого в лицо ему ударит невидимая струя специального газа. Он вдохнет ее и мысли его сразу начнут путаться. Он собьется, станет вскрикивать и бессильно упадет на стул. А прокурор холодно скажет: «Обвиняемый, очевидно, переутомился. Нервный припадок. Товарищ дежурный врач, будьте добры оказать нужную медицинскую помощь обвиняемому…» Вот и все. Сорвавшегося с рельс выведут. Остальное — понятно. В присутствии остальных обвиняемых, над ним ночью произведут кое-что наглядное в пыточных камерах НКВД и, можете быть уверенным, что процесс в дальнейшем пойдет, как по маслу… Просто?.. Теперь вы понимаете, доктор, — закончил Тухачевский, криво усмехаясь, — что если бы вам предложили сознаться в растлении египетского сфинкса, вы это подтвердили бы перед любыми иностранными журналистами с полной серьезностью…
Таня, не отрывая пристального взгляда от Тухачевского, замерла. Ее тонкие брови сломались мучительными изгибами. Для нее, советской девушки, все такие рассказы не были новостями, но то, как просто и спокойно рассказывал об этих ужасах ее Миша, пугало и тревожило ее. Ведь он, ОН тоже мог быть захваченным этими страшными безжалостными зубцами!..
Старый шофер был потрясен реализмом скупого словами^ но полного трагическим смыслом рассказа маршала. Он, не глядя, выпил рюмку давно налитой и забытой водки, и сутулые плечи его содрогнулись.
— Боже мой! Несчастная страна! Как можно там жить? Страна, где нет ни закона ни жалости, ни милосердия…
— Да-да. Один, — по Марксу-Ленину — «голый чистоган», — невесело усмехнулся Тухачевский. — Материализм, доведенный до крайнего предела, до безумия. Поэтому…
Воспоминание о недавно происшедшем мелькнуло в его голове и он опять криво усмехнулся.
— Поэтому-то на нас, стоящих на советских верхах, здесь смотрят, как на злодеев. Вот несколько дней тому назад…
И Тухачевский рассказал сценку на аэродроме, когда старый русский офицер не пожал ему руки. Таня вспыхнула.
— Как же он мог это сделать? Он же должен понимать, что ты вовсе не чекист, что ты строишь оборону, армию страны… Что ты для России, для Родины работаешь!
Доктор посмотрел на взволнованную девушку взглядом, полным симпатии и повернулся к маршалу.
— Это нужно понять, Михаил Николаевич, — медленно сказал он. — И поняв… простить. Он, по- своему, прав и честен.
— Как так — «прав»? — взвилась Таня. — Как можно так…
Тухачевский ласково положил ей на пальцы свою руку.
— Милая моя девочка, — тепло сказал он. — Ну, конечно же, он, тот офицер, по-своему прав. Именно поэтому я отдал ему честь и предложил французскому генералу оставить все без последствий…
Глаза доктора блеснули и губы дрогнули.
— Да? — переспросил он. — Вы сделали это?.. Вот спасибо, вот утешили, Михаил Николаевич!.. Я всегда думал, что в вас есть что-то рыцарское, большое и могучее. Вы — не мстительный и не кровавый человек. Но скажите… Я обращаюсь к вам, не как к маршалу, не как к большевику, а просто, как к русскому человеку. Неужели нет надежды, что все это переменится? Неужели так вот суждено и дальше русскому народу страдать, стонать, истекать кровью, быть униженным? Наш русский народ — велик и в величии и в падении. Ну, пусть к старому времени нет возврата, но неужели не найдется ТАМ людей которые изменили бы этот страшный бесчеловечный режим? Перевели бы жизнь страны на какие-то нормальные рельсы, чтобы можно было дышать и не краснеет за то, что в твоей стране происходит?.. Ведь так больно, так больно…
Голос старика прервался. Щека его задергалась и глаза заблестели слезами. Потом он взял себя в руки и спохватился.
— Ради Бога, простите, Михаил Николаевич. Не сердитесь на меня. Прорвалось… Да и водочка проняла… Сидишь-сидишь за рулем, а мысли всегда ТАМ, в России. Вам не понять, как мы любим эту нашу потерянную Россию. Все мы тут, так называемые эмигранты, начиная со старых офицеров и кончая зеленой новой молодежью, которая не дышала русским воздухом… Да мы все, все готовы всю свою кровь, все силы отдать, чтобы сделать нашу Родину, Новую Родину, счастливой страной… Эх… Извините. Я… я пойду…
В голосе старика прозвучали такое волнение, такая глубокая, трепетная любовь к России, что сердце Тани мгновенно отозвалось на это чувство. Она вскочила и крепко обняла старого доктора.
— Голубчик вы мой! — взволнованно воскликнула она. — Значит, русский всегда останется русским, даже на чужбине, даже в разных лагерях?.. Не уходите еще. Побудьте капельку с нами. Мы ведь тоже русские. Такие же русские, как и вы здесь. И мы тоже хотим добра и счастья России. Может быть, скоро вы тоже вернетесь к нам, на родную землю…
— Дай вам Бог, милая девочка, — растроганно сказал доктор. Он хотел добродушно усмехнуться над самим собой, но против воли глаза его опять подозрительно заморгали. — Вернуться? Спасибо за ласковые слова… А только… только мне и в самом деле пора. Дело подневольное — машину нужно в гараж сдать…
Молчаливый Тухачевский вышел в коридор проводить старого шофера. Взволнованная разговором Таня услышала оттуда негромкие слова:
— Нет, нет. Ни за что! И не уговаривайте, дорогой. Ни франка не возьму… Пусть этот вечер так и останется у меня в душе, как светлая надежда на лучшее… Дай вам Бог — именно вам — сил и здоровья!.. Еще, может быть, доведется встретиться в Новой России, как говорила эта милая девочка… Дай вам Бог… Из последних сил…
Потом голос доктора снизился. Таня разобрала только несколько неясных слов: «белые офицеры… Скоблин… Миллер… На днях… Хорошо. Будьте спокойны!..»
Тухачевский вернулся в кабинет взволнованным и молчаливым. Он как-то механически налил себе рюмку водки, выпил ее, уселся в кресло и невидящим взором уставился на затемненную абажуром лампу над столом. Таня со страхом посмотрела на закаменевшие черты его лица, тихонько опустилась на ковер и положила свою русую голову ему на колени. Не отрывая глаз от огонька лампы маршал уронил руку на голову девушки и продолжал сидеть молча. Потом он поморщился, когда притихшее было радио начало опять передавать какую-то музыку.
— Закрой, Таня, — тихо сказал Тухачевский девушке. Та мягко поднялась и повернула кнопку. Глаза ее с беспокойством заметили морщины тяжелого раздумья на лбу Миши.
— А может быть… музыка успокоила бы тебя? — несмело спросила она.
— Нет, Таня, — тихо ответил он, не отрывая глаз от лампы. — Я, как Ленин, — не люблю музыки: она смягчает душу. А мне нельзя быть мягким и… мечтать…
Девушке очень хотелось сказать своему милому: «Оставь свои заботы хотя бы здесь, с мной. Забудь про остальной мир борьбы и напряжения, когда ты возле меня»… Но она не посмела сказать этого. В ее голове тоже теснились бурные мысли, но она молчала. И это молчание не тяготило их. Этим друзьям, доверявшим друг другу, и помолчать было о чем. Тане казалось, что она понимает напряжение мысли любимого… После нескольких минут странного молчания, она осторожно сняла руку друга со своей головы и прижала ее к горящей щеке.
— Я знаю, Миша, о чем ты сейчас думаешь, — тихо сказала она. — Хотя я не политик, но и не дура. Многое сердцем понимаю. И по-моему, тебе не уйти от борьбы за Россию… Тебе все равно придется стать во главе этой борьбы!..
Тухачевский не сразу понял неожиданные слова девушки, но поняв, резко вздрогнул и пришел в себя.
«Ну, чорт побери, — подумал он. — Если уж милые простые девочки „ясно видят мой долг“, значит, действительно какой-то грозовой разряд накопился в воздухе»…
Но маршал был слишком сдержанным человеком, чтобы высказывать свои мысли перед милой
