К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

мечту даже для губернаторской семьи, правда, весьма многочисленной. Недостаточно проду­манный план вызвал невообразимую сумятицу, которая в его глазах оправдывалась достижением цели, - во что бы то ни стало... На страдания людей он закрывал глаза.

Было, однако, среди множества бессловесных исполни­телей приказаний зоркое око – оно принадлежало настояще­му творцу так нелепо облекающейся теперь в плоть и кровь идеи. Это был Геннадий Иванович Невельской.

Генерал-губернаторская помпа, страдания людей, ненуж­ная суета, все это было ему ненавистно, осуществление его идеи представлялось ему отнюдь не крикливым, а величавым, спокойным и обдуманным.

Чего стоила проводка тяжелых кораблей без исследова­ния лимана и безумная затрата энергии и без того выбиваю­щихся из сил команд!..

К чему отчаянная, рискованная вылазка петропавловцев и их флота с запозданием на год, перед носом неприятель­ских армад, риск жизнью женщин и детей, когда все это можно было сделать заблаговременно?

В груди подымался бушующий протест.

Муравьеву встреча с прямым и резким Невельским, по-видимому, оказалась не по силам, и, не доехав до Николаевска, он остановился в Мариинском и уже оттуда с нарочным тотчас отправил предписание, в котором объявлял, что глав­ное командование над всеми сухопутными и морскими сила­ми Восточного океана он принимает на себя.

«Амурская экспедиция, – гласило предписание, – за­меняется управлением камчатского губернатора, контр-адми­рала Завойко, местопребыванием которого назначается Ни­колаевск. Вы назначаетесь начальником штаба при главно­командующем всеми морскими и сухопутными силами, сосре­доточенными в Приамурском крае. Все чины, состоящие в Амурской экспедиции, поступают под начальство контр-адмирала Завойко. Главной квартирой всех войск назначается Мариинсиий пост...»

Через два дня, покинув свою тесную избенку в Николаевске, Невельские выехали в еще более жалкое жилище в Мариинском. Екатерина Николаевна Муравьева, приехавшая в Мариинское вместе с мужем, тотчас принялась ласкать Ка­тю Ельчанинову-Невельскую, неискусно внушая ей, что новое высокое положение Геннадия Ивановича вызвано особым к нему доверием генерал-губернатора. Катя не жаловалась, но, что было хуже, молчала...

Людская скученность не замедлила породить интриги. Окружение генерал-губернатора, от которого зависели повы­шения и награды, было уже не то: забыты были простота и доверие, воцарились лесть и подхалимство, и в этом болоте жить стало трудно.

А за побережьем, в море, продолжалась война... У обоих выходов из пролива, следя за ними день и ночь, крейсирова­ли или отстаивались неприятельские суда и эскадры.

С трудом пробрался на Амур на крохотной парусной шху­не «Хеда» адмирал Путятин, спешивший вверх по Амуру, в Петербург. Один раз ему удалось уйти, пройдя под самой кормой английского корабля, в другой раз на виду целой эскадры пришлось притаиться у берега в глубине неизвестно­го заливчика. При выходе из Лаперузова пролива он едва ушел от трех гнавшихся за «Хедой» кораблей, осыпавших ее ядрами, – помогли избежать плена мореходные качества суденышка.

В Лондоне по-прежнему требовали от морских команди­ров энергичных действий и истребления русского флота до основания. А здесь, в Тихом океане, их командиры действо­вали непонятно, странно. Бросив в такое ответственное время эскадру на своего помощника командира Эллиота, адмирал Стерлинг проводил время по каким-то пустячным делам в Китае. Эллиот подходил по Татарскому проливу к месту расположения нескольких русских кораблей и даже обменял­ся выстрелами с ними, а затем уклонился от встречи и ушел в море. А когда вернулся, русских кораблей уже не застал... На родине недоумевали и негодовали.

Газеты писали, что «кавалер ордена Бани, командор Чарльз-Джильберт-Джон-Брайтон-Эллиот в Татарском про­ливе в бухте Де-Кастри открыл, наконец, Петропавловскую эскадру, имея под своим начальством сорокапушечный фре­гат, семнадцатипушечный корвет и двенадцатипушечный бриг. Что же он сделал? Ослабил себя посылкой брига к адмиралу Стерлингу, а потом и сам ушел. Бежал в открытое море и лжет, что он таким образом «подманивал» неприятеля! Усилившись, вернулся и, конечно, никакой эскадры уже не за­стал...» «Это исчезновение целой эскадры на наших глазах, так дурно рекомендующее нашу бдительность, – кончает газета, – будет пятном на Британском флаге. Все воды океа­на не будут в состоянии смыть это гнусное бесчестье!..»

К сторожевым судам союзников у входа в Авачинскую бухту постепенно присоединились другие. Единственный в Петропавловске военный, хромой есаул Мартынов с любопытством следил, как в порт осторожно входила собравшаяся «эскадра мести». Он вносил в записную книжку прочитанные в подзорную трубу названия кораблей и считал пушки.

Еще больше был поражен есаул, когда увидел на корвете «Тринкомалай» парламентерский флаг.

«Уж не хотят ли сдаться мне всей эскадрой?» – шутя подумал он, приветствуя оказавшегося американцем парла­ментера. Предложение союзников было скромнее, чем думал есаул, оно оказалось предложением об обмене пленными... За одного англичанина и одного француза Мартынов полу­чил трех русских матросов, захваченных год назад на безо­ружном плашкоуте.

В тот же день есаул Мартынов закончил рапорт генерал-губернатору и строчил в дополнение личное письмо:

«Ваше превосходительство, думал порадовать вас взятием в плен всей союзной эскадры с ее 426 пушками – не удалось. Вот это было рандеву так рандеву!»

Конечно, это было смешно! Но что сталось бы с Петро­павловском, если бы не восторжествовала мысль Геннадия Ивановича Невельского! Ведь в Охотском море в это время собрано было неприятелями пятьдесят шесть военных кораб­лей!..

Угрюмо бродил Невельской с Екатериной Ивановной по окрестностям Мариинского, но тянуло все время к водной глади могущественной реки, на груди которой отдыхали после перенесенных трудов знакомые корабли.

– Посмотри, – предлагала Екатерина Ивановна, – здесь наш милый «Байкал»! Мы изменили было ему ради «Шелихова», но спас нас всех все-таки он, твой верный друг во всех твоих делах.

– Тут и старая «Аврора», – радовался Геннадий Ива­нович, – на ней я плавал девять лет, целых девять лет! С мальчиком и юношей генерал-адмиралом... Шесть лет я был на ней старшим лейтенантом и вахтенным лейтенантом... Она здесь, она спасена! Я хотел бы уйти отсюда на ней или на «Байкале»! Мне здесь невмоготу.

Не вывела Невельского из апатии даже сентябрьская су­толока из-за десанта, высаженного Эллиотом в долине Де-Кастри. Эллиот с большим опозданием рискнул здесь жизнью своих двухсот человек, чтобы взять хоть одного пленника и узнать, куда, в самом деле, девалась русская флотилия? Узнать эту тайну ему не удалось: легче оказалось при отпо­ре русских погубить своих солдат...

Глубокой осенью Муравьев уехал в Петербург. Невель­ской должен был перезимовать в Мариинском. Завойко оста­вался начальником края...

Известие о прекращении военных действий докатилось до Де-Кастри только в конце мая 1856 года. Из Забайкалья Буссе, уже полковник, готовился к сплаву третьего водного каравана в сто десять судов.

Трудности путешествия с семействами вверх по Амуру заставили Невельского и Завойко воспользоваться вы­водом флотилии из Амура и выйти на Аян на транспорте «Иртыш».

Предстояло трудное путешествие в четыре тысячи верст из Аяна в Иркутск, через страшный Джугджур. Беспокои­лись, как перенесут путешествие дети: стоял август, с переменной погодой, ветреными и дождливыми днями и холодны­ми ночами... Сверх ожидания, вся детская компания, за исключением Жоржа Завойко, который ехал верхом самостоятельно, как взрослый, великолепно пристроилась в кор­зинках по бокам лошадей. Это было, правда, подчас страш­новато, особенно когда переходили вброд реки и ручьи, но зато как интересно!.. Так проехали около трехсот верст, а дальше пошло еще интереснее – в лодках по Мае, Алдану и широкой Лене...

В Иркутске почти не останавливались, не пожелала Ека­терина Ивановна, – она торопилась до зимы попасть в Крас­ноярск к сестре. Геннадий Иванович спешил в Петербург.

Гнусные сплетни о Невельском опередили его: в Петер­бурге держались слухи, что ни один фрегат из-