– Какой добрый ветер занес вас в наши края, дорогой Григорий Иванович? – оживленно заговорил он, увидев Шелихова, и сейчас же распорядился: – Катя, проводи Григория Ивановича в ту комнату, подай умыться, да самовар на стол, быстро!
Шелихов с удовольствием ополоснул холодной водой искусанное мошкарой лицо и поспешил выйти к хозяину.
– Ну, как китайский торг, открыт? – спросил гостя сгоравший от любопытства и нетерпения Радищев после беглых вопросов о Наталье Алексеевне, о детках.
– Это дело решенное, – весело ответил Шелихов, предвкушая чайное блаженство и шумно усаживаясь за стол. – Из-за него-то я и очутился здесь у тебя, Александр Николаевич, – перешел он сразу на простецкое «ты». – Мехов у меня хоть отбавляй, затоварился, а ассортимента нет, и не хватает как раз вашего товара, белки...
– А я как раз закончил исследование о китайском торге и теперь хорошо понимаю твое беличье горе, – ответил хозяин. – Охотники говорят, три года подряд неурожай кедровых орехов был, ну и сбежала белка в другие места, где посытнее... Ищи вот теперь, где она поселилась
– Я кое-что поразведал по дороге из Якутска, да хочу расспросить и здешних охотников... Без белки не обойтись... А ты говоришь, китайский торг исследовал? Наверно, для графа старался? Интересно...
После чая перешли в обширный кабинет. Густой смолистый запах свежеструганой сосны шел от высоких, чистых и гладких стен. Красивый и простой рисунок искусно подобранных досок украшал их лучше входящих в моду обоев. Еще красивее были широкие лиственные доски пола, как бы окаймленные рядом продольных прямых темных линий, ровно протянувшихся под прозрачной вощаной полировкой. Тяжелые полки по стенам сплошь уставлены книгами. Еще не разобранными журналами на европейских языках наполнены и расставленные в беспорядке только что открытые ящики. Громадный тяжелый письменный стол, накрытый зеленым сукном, и большие кожаные кресла дополняли обстановку. Кабинет бодрил легкой прохладой и свежим запахом леса.
– Однако у тебя тут уже целая библиотека, – заметил Шелихов, показывая на полки и ящики.
– Это граф Александр Романович, дай бог ему здоровья, печется обо мне. Не знаю, что и делал бы без его помощи... А теперь блаженствую: утром детей своих учу, потом сам учусь и не скучаю, хотя, признаться, боюсь, затоскую – не привык я к такому одиночеству... Есть тут у меня на полке и твое «Странствование в Америку», читал... Неужто с Натальей Алексеевной ездил?
– Да, с ней, а только книгой сей, Александр Николаевич, недоволен я, ох, как недоволен!.. Издана она без моего ведома... Многого бы в ней не допустил, – с сердцем и как-то беспокойно сказал Шелихов.
Радищев с недоумением посмотрел на него и спросил:
– А как теперь идут твои американские дела?
– Что же, Александр Николаевич, идут кое-как. Вот главного управляющего нового подыскал, каргопольского купца Баранова. Смелый, крепкий и прилежный мужик, будет польза, но все-таки скажу, не то, что надо... Тебя бы туда... Дорого бы дал!.. Размахнулись бы мы с тобой, Александр Николаевич... Не упирайся, друг!
– Ну что ты, Григорий Иванович, заладил одно и то же... Ведь никак не подхожу. Ты порабощать хочешь, а я законом заклейменный враг рабства, да еще какой упорный! Я тебе там все испорчу...
– Зачем рабство? Там крепостных нет и не будет. Мне ведь тоже подневольный труд не по душе, да и невыгоден. Баранов, понимаешь ли, ни алеута, ни другого дикаря приручить не сумеет, а ты бы придумал, как сделать труд их необременительным для них самих, а для нас прибыльным.
– Лукавишь, Григорий Иванович! Ведь ты хочешь большой прибыли – на том стоишь: чем твой прибыток больше, тем больше убыток твоему работничку, не так ли?
– Нет, Александр Николаевич, грабить не стану и не хочу, а богатеть можно, и ох как можно! Умением да сноровкой. Пусть живут хорошо, так хорошо, как никогда не жили, а я богатею себе да богатею... Я только направляю да приохочиваю...
– Ну, это все, голубчик, сладкие соловьиные песни, и сам ты знаешь, что ничего этого не будет. Зажмешь беззащитного в кулак, а потом проглотишь, – смеясь, сказал Радищев.
Шелихов обиделся и замолчал, но, подумавши, отошел и робко спросил:
– Ну хорошо, а детей моих тоже учить не хочешь? В Иркутск переедешь, от этого одиночества избавишься...
– Неужто не боишься, что из твоих детей крамольников понаделаю? – улыбнулся Радищев. – Да и говоришь зря... Видишь ли, хоть сильная у тебя рука в Петербурге, хоть покровитель твой все может, а вот от Илимска избавить меня не возьмется. Что за охота ему сердить государыню? А рассердится, знаю, крепко и, может быть, сделает еще хуже... Надо тихонько в Илимске посидеть годика три-четыре... Сейчас нельзя, – добавил он, помолчав.
– А славно было бы, – мечтательно заметил Шелихов, с любовью глядя на задумавшегося Радищева, – славно бы зажили... Я бы размахнулся во как! Огорчил ты меня, дорогой...
Сделка не состоялась.
8. НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ РЕЗАНОВ
Давно ходили по городу слухи, что еще в июне 1793 года состоялся указ о посылке в Америку многочисленной духовной миссии, но год был на исходе, а о миссии даже и говорить перестали.
Для Григория Ивановича Шелихова было ясно, что июньский указ является ответом на его настойчивые четырехлетние просьбы о необходимости проповеди христианства на островах. И теперь он терялся в догадках о причинах молчания. На частные письма столичные друзья и благодетели не отвечали. И вдруг спешный вызов к генерал-губернатору!..
Едва вошел, как Якоби, даже не ответив на приветствие, приказал:
– Поезжайте сейчас же к преосвященному... Завтра в Иркутск прибудет духовная миссия на американские острова. Надо подобающим образом принять ее в каком-нибудь монастыре. Устроить достойную встречу, стол... Словом, что следует... Сообщите архиерею, что миссия состоит из десяти человек, во главе с архимандритом Александро-Невской лавры, и что сопровождает ее чиновник сената по личному поручению императрицы... Поняли?
В тот же день Григорий Иванович успел побывать не только у архиерея, но и у игуменьи Знаменского женского монастыря, в коем намерены были принять гостей. Обсудили и важный вопрос: как устроить стол поразнообразнее и вкуснее, что представляло некоторые трудности – был рождественский пост.
– Да вы лучше меня понимаете, как и что надо, – лебезил перед игуменьей Григорий Иванович. – Ну, там икорки, балычка пожирнее да побольше, омулька не забудьте, грибков солененьких... Денег, сколько нужно, скажите... Вина, меду, наливок пришлю... Только, знаете, – замялся он, – излишества, того, не допущайте, а то, пожалуй, оборони боже, не осрамились бы гости...
«Монахов добились, – взволнованно думал он, ныряя по пригородным ухабам в открытых санях, – а вот церковь на Кадьяке не достроена до сих пор... Не досталось бы от этого сенатского чиновника... Алеутов, почитай, всех и без миссии окрестили, кадьяковцы сами напрашиваются, а вот коняги, с теми плохо – упорны... Монахам, пожалуй, тяжела будет жизнь на островах, непривычны... »
Григорий Иванович к религии был безразличен, но тщательно это скрывал: сам аккуратно исполнял церковные обрядности и этого же требовал в своей семье. Здесь строю соблюдались посты, в дни поста все отстаивали обедни, часы и вечерни, говели. За стол садились с молитвой, с нею же вставали: «без бога ни до порога». Григорий Иванович в свои частые и долгие поездки не уезжал без молебна «о путешест вующих» и по возвращении не начинал дела без «благодарственного». При встрече со священниками истово осенял себя крестным знамением и благоговейно, сложив руки горсточкой, подходил под благословение и лобызал руку... Так было на людях...
Но за глаза он презрительно называл тех же священников и монахов «долгогривыми» и, опрокидывая рюмочку и нанизывая на вилку груздочков, любил пошутить: «Ее же и монаси приемлют». Религия нужна была ему на островах «для умягчения нравов» и для того, чтобы поражать воображение дикарей торжественностью и благолепием богослужения...
