К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

может выка­рабкаться. И это кольцо угрожающе сжималось со времени удачи на островах, а особенно, когда стали известны его на­мерения завести там постоянные русские промысловые посе­ления, чтобы создать одно общее дело и охватить им все открытые земли.

Недоброжелательно, как к чужаку и выскочке, относились к Шелихову в Иркутске, старались чем-нибудь досадить, помешать. Его удачи питали и увеличивали родившуюся ненависть. Особенно радовали недоброжелателей постоянные подкопы под наиболее близких к Шелихову людей – таких, как Баранов

Однако Шелихов не подозревал, что дело дошло до твер­дого решения разорить его или устранить. Мыльниковы даже сколотили уже особую компанию и собирались двинуть на острова собственные корабли и силой выгнать оттуда шеликовских промысловых людей. И чем больше возвышал Шелихова своим вниманием Петербург, тем настойчивее дей­ствовали иркутские его недоброжелатели.

Григорию Ивановичу вспоминались забытые было карти­ны опасного пребывания на Кадьяке. Островитян, взбудора­женных приездом русских, он постепенно приручал лаской, подарками. И как снег на голову, обрушивались неожидан­ные и необъяснимые нападения. Тогда кропотливые доискивания Шелихова обнаруживали происки то подкупленных конкурентами людей, то безнадежного труса, гадливого дурня, подлекаря Бритюкова, навязанного ему в Охотске.

На островах, заражаясь, видимо, от хозяев, партии про­мышленных силой сгоняли друг друга с насиженных мест, брали своих русских в плен и чуть не в аманаты, морили голодом, натравливали туземцев и вели между собой нескон­чаемую войну... «Не лучше ли, в самом деле, – думал Шелихов, – просить царицу не о том, чтобы сколотить всех во­едино, а чтобы прислала генерала и солдат с саблями, как погрозила сама? Пускай расправляется с ними, как знает, если в ладу жить не умеют. Да чем-то еще окончится эта проклятая история с книгой... Дернула же нелегкая в сочи­нители лезть!»

А в это время с островов, от верного Александра Андрее­вича Баранова, уже плыло полное тревоги письмо: «Извещан я, что в изданной от вас в печать книжке (каковая и здесь было открылась, но я воспретил) обнаружены все секретные дела. Хранить ли здесь сию тайну государственную за секрет, по силе строгих предписаний прежних и нынешних правите­лей, или оставить в пренебрежении?»

Упрямо растравляя незажившие раны и не поправив на­строения, Григорий Иванович незаметно добрался до Бутыгина и с любопытством озирался по сторонам. Он одобри­тельно оценивал ладные и крепкие постройки, расположение завода. Вблизи самого завода, на мысу двух веселых сли­вающихся речушек, на нарядном пригорке, среди деревьев виднелась обширная казарма для рабочих, а дальше синел густой нетронутый на необозримом пространстве сосновый лес...

С бородатым, но молодым кряжистым хозяином, радушно приветствовавшим гостя, трижды облобызались.

– Что заставило, Григорий Иванович, пуститься в наши Палестины? – осведомился Бутыгин.

– Помощь нужна, милок, – ответил Шелихов и тут же изложил свое дело.

Бутыгин задумался.

– От тебя, Григорий Иванович, принять заказ не могу, – невесело проговорил заводчик. – Железо, вишь, дрянь, а чу­гун и того хуже.

– Так, значит, товар лицом? – усмехнулся Шелихов. – Топиться, что ли, вздумал?

– Почти что так... Поддался на обман... Чуть спасся... Ну, а теперича мне все одно...

Шелихов вопросительно вскинул глаза на Бутыгина.

– Продал завод казне, – пояснил тот. – Да еще с ба­рышом, – прибавил он тише. – Им, вишь, своих каторжни­ков нечем занять, а тут как-никак дело: пущай балуются... Ну вот, нагнали мужиков – работают, – он кивнул головой в сторону оцепленной вооруженными солдатами группы ка­торжных, прикованных к тачкам. – А мы помогаем понемно­гу... Так и живем.

От неудачи задуманного дела Шелихов окончательно по­терял настроение и ранним утром, мрачный как туча, уже ехал обратно... На третьи сутки, насквозь пропотевший, в пы­ли, он подъезжал к Байкалу и с удовольствием представлял себе, как окунется в его ледяную освежающую воду и поплы­вет молодецкими саженками, смывая с себя какую-то липкую противную слабость, от которой бросало то в дрожь, то в жар.

«Заснуть бы... крепко-крепко заснуть», – мечтал он уже глубокой ночью, ежась в постели и не засыпая.

– Знобит чтой-то, – заявил он утром своему возчику, усаживаясь в тележку и зябко кутаясь в пылевой плащ. Воз­чик пожал плечами, взглянул на небо и затем, указывая на сложенный в ногах свой полушубок, предложил:

– Накинь на себя, Григорь Иваныч, согреешься. Жа­рынь, поди, к полдню разойдется несусветная.

Поехали. Искоса поглядывая на хозяина, возчик наблю­дал, как тот вдруг то нетерпеливо сдергивал плащ с плеч и раздевался чуть не догола, разрывая на себе душивший его ворот рубашки, то в каком-то изнеможении скрючивался в калач, стараясь прилечь на дно тележки, лязгая зубами. «Ишь, как его треплет, беднягу», – соболезновал возчик, по­гоняя лошадей и опасливо оглядываясь. Больной тем време­ нем неловко и бессильно привалился к краям кузова, и голо­ва на ухабах крепко билась о жесткую обводку.

«Неладное дело...» – решил возчик и свернул с дороги к знакомому буряту выпросить какую-нибудь телегу подлин­нее – уложить больного.

Долго ахал сердобольный бурят, сочувственно кивая головой. Сбегал к соседям; притащили длинную широкую телегу, заботливо устлали ее сеном и уложили пышущее огнем тело на плотную душистую подстилку.

Двинулись потихоньку, провожаемые сочувствующими взглядами бурят.

Зной понемногу уже спадал, когда въехали в город. Ожили загнанные в тень с полдня обитатели особняка Шелихова.

Наталья Алексеевна, в одном легком капоте, скрылась у себя в спальне, Катя с десятимесячной Лизочкой и бегаю­щим уже самостоятельно Васюткой устроилась в садике при доме, в открытой беседке, среди густо разросшихся высоких кустов желтой акации, бузины, рябины, лиственницы и мо­лодых длинно-иглистых кедров. Васютка, сидя на целой горе мягкого чистого песка, заботливо пек пироги «к приезду папы». Сонная Катя помахивала веткой рябины, охраняя безмятежный сон Лизочки в самодельном, на тяжелых сплошных колесах детском возке. Приехавший накануне из Охотска дядя Василий – брат отца – отдыхал в кабинете хозяина с холодным полотенцем на голове после вчерашней встречи с друзьями. Он опускал время от времени полотенце в медный тазик со льдом и вздыхал.

Ветка рябины в руках очнувшейся, насторожившейся Кати неожиданно замерла... Катя прислушалась. Нет, не показалось: тяжелые скрипучие половинки ворот перестали скрипеть. Кто-то медленно въезжал во двор. Кто же, кроме отца?

Катя сорвалась с места. Она уже не слышала, как упал вслед за нею опрокинутый столик, как всхлипнула, а потом запищала разбуженная Лизочка, как вопил благим матом брошенный и испуганный резким движением Кати несмыш­леный Васютка.

– Отец, отец! – кричала на бегу Катя. И вдруг остано­вилась. Во двор медленно вползала незнакомая ей телега с конюхом Григория Ивановича на козлах, но без него самого.

Широко раскрыв глаза и не подходя к чему-то неподвиж­ному и страшному, лежавшему на телеге, она с ужасом уви­дала, как с воплем кинулась вперед мать, как рывками ста­ла скидывать с телеги полушубок, плащ и, освободивши го­лову отца, обнимала ее и, рыдая, повторяла: «Гриша, Гриша... посмотри на меня!» Из дома сбегались люди.

Обвисшее тело потащили в комнаты. Мать поддержива­ла багровую до синевы голову Григория Ивановича.

Пришла в себя Катя уже в спальне, облегченно вздох­нула: жив! Чуть-чуть, но все же шевелились малиновые губы отца, трепетали ноздри, со свистом и неровно подымалась и опускалась грудь.

Больной, однако, не приходил в себя – горел в сильней­шем жару. «Рано обрадовалась, – подумала Катя. – Что-то будет?» Становилось страшно.

Губернский доктор был в командировке, городской ле­карь – в отъезде. Дядя Василий предложил позвать подле­каря Бритюкова. «Этого доносчика, причинившего столько горя всем Шелиховым?!»

– Никогда! – отмахнулась от него плачущая Наталья Алексеевна. Она вспомнила, как Бритюков валялся в ногах и вымаливал прощение у Григория Ивановича... – Нет, ни за что!