К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– Попросит прощения небось успешнее еще раз, когда брата выходит... Тогда, быть может, и без просьбы обой­дется, – насмешливо возражал Василий.

– Нет, оставь, – повторяла Наталья Алексеевна. – Видеть его не могу.

Проходил томительный день, другой – положение боль­ного все то же. Василий решил сделать по- своему и, не спра­шиваясь, пошел к Бритюковым.

– Здравствуй, Василий Иванович, – холодно ответил подлекарь на приветствие, стараясь держать себя с подчерк­нутым достоинством. Он хорошо осведомлен о том, что слу­чилось в доме врага, и, решив набивать себе цену, спросил: – Давно приехал, Григорий Иванович?

– Третьего дни, – отвечал Василий. – Да вот какая оказия вышла...

– Захворал, что ли, кто у вас?

– Да он, брат Григорий... Не знаем что – второй день без памяти.

– Оправится, – небрежно процедил Бритюков, – Оп­равится, крепок.

– Подь ужо, Бритюков, сам посмотри. Помоги, ежели понадобится.

Подлекарь ответил не сразу и как бы в раздумье:

– Много горя хлебнул я из-за него... Чуть не сгноил в кутузке... Разорил... Посмотри, как живу. Подымусь ли когда?

– Не на него пеняй, на Биллингса. Зачем ему поддался, – сказал Василий. Но Бритюков, не слушая его, продол­жал жаловаться:

– Просил простить – выгнал... А теперь, слышь, нужен стал: помоги...

Он исподлобья взглянул на Василия.

– Выздоровеет, уже отыграешься тогда, поди... и делишки поправишь, – обнадеживающе сказал Василий и замол­чал.

– А сама как? – спросил Бритюков.

– Без нее не звал бы... Пойдем-ка! – Василий реши­тельно направился к выходу. За ним, как был, без шапки, поплелся и Бритюков.

На его поклон и «здравствуйте» Наталья Алексеевна молча чуть кивнула головой и, не глядя, ушла.

«Однако язва баба, – подумал про себя подлекарь. – А, черт с тобой!» – махнул он рукой и прошел в комнаты за Василием.

У постели Григория Ивановича сидела четвертая его дочь, Шура, и заботливо обмахивала полотенцем лицо боль­ного.

– Штору поднять, – резко потребовал Бритюков, подхо­дя к постели.

Внимательно и долго он всматривался в ненавистное ему лицо больного, потом приложил руку к горячему лбу Шелихова, поднял пальцем плотно сомкнутые веки, откинул одеяло, затем загнул к подбородку сорочку и стал выслушивать клокотавшую грудь. Потом попросил Василия приподнять больного, усадить его и стал выслушивать, постукивая по спине костяшкой согнутого указательного пальца. Наступи­ло долгое томительное молчание. Слышалось только тиканье маятника подвешенных где-то недалеко часов.

– Картина ясная, – изрек, наконец, Бритюков. – Осо­бое воспаление легких, полагаю, крупозное воспаление, наи­более опасное.

И стал приказывать непререкаемым тоном врача:

– Закутать всю грудь и спину отжатой, влажной просты­ней, в несколько раз сложенной. На нее положить аккурат­но большой лист плотной бумаги, непременно (он подчеркнул это слово несколько раз) сплошным листом, а на него – теплое шерстяное одеяло... И во все это закутать больно­го... – он приостановился и раздельно произнес: – гер-ме-ти-че-ски! Можно даже для плотности спеленать свивальни­ком, чтобы без продухов... Менять два раза в день при за­крытых окнах... Пить – сколько угодно... особенно хорошо сладкую воду с отжатой, без шкурки, клюквой или с лимон­ной кислотой. На голову – холодное полотенце. Можно со льдом... Будем ждать... Пока положение тяжелое... почти безнадежное, – добавил он и направился к выходу.

Томительный длинный день прошел – никто от «них» не приходил. Бритюков заждался: неужто больше не позовут? А как хотелось бы взглянуть еще хоть раз на это ненавист­ное, даже в болезни красивое, мужественное, волевое лицо!.. При мысли, что Шелихов умирает, что он непременно умрет, Бритюкову становилось как-то легче.

Между тем все в городе всполошились, когда стало из­вестно о тяжкой болезни Шелихова. Сам Мыльников побы­вал у Бритюкова, неловко уверяя, что зашел мимоходом. И Голиков, должно быть, тоже заглянул «мимоходом».

– Лабазники! – шипел Бритюков. – Надо им, вишь, от самого Бритюкова слышать, умрет или не умрет... Пропади они пропадом, стервятники!

К вечеру пришел Василий.

– Что нейдешь?

– А ты, Василь Иванович, видел, как она со мной позавчера, а? – угрюмо отозвался подлекарь. – Пусть теперь попляшет...

– Сама посылала меня два раза... Говорила: «Не оби­дела ли я его?..»

Бритюков нервно прошелся два раза по комнате, приот­крыл зачем-то дверь в задымленную кухню... Бросилась в глаза засаленная, высоко подобранная, подвязанная на жи­воте юбка и тумбообразные ноги рано расплывшейся и состарившейся «половины», давно потерявшей женский облик. Остановившись перед Василием, подлекарь коротко бросил:

– Пошли!

– Я тебя и твои колебания понимаю, Бритюков, – ска­зал Василий. – Григория не любят здесь, всем насолил: и тебе, и мне, и Голикову, и Мыльникову, и Ласточкину. Сгинет – никто плакать не станет...

Бритюков вплотную подошел к Василию и пытливо взглянул ему в глаза.

– Мыльников и Голиков сегодня были у меня. Интересовались, выживет ли, – тихо проговорил он, отводя глаза в сторону. – Правда, прямо этого не говорили. Интересова­лись, как здоровье, но ясно было, что хотелось им слышать: подохнет... Обнадеживать их не стал, положение его действительно плохое... Ну, пойдем!..

На этот раз Наталья Алексеевна была с Бритюковым ласковее – протянула руку и попросила не помнить обиды и помочь ее горю.

Он обещал. Но когда увидел Шелихова, его трепетавшие при каждом вздохе ноздри, неровно подымавшуюся бессиль­ную грудь, свежо переживаемая обида опять буйно бросилась в голову.

Овладевши собою, Бритюков тихим, соболезнующим голосом сказал неутешной женщине, что общее положение больного не улучшилось, а сердце заметно ослабело.

– Выдержит ли?

– Будем надеяться...

Василий с Бритюковым подружились и виделись теперь по нескольку раз в день. К ним потянулись и компаньоны – ненавистники Шелихова: раза два новые друзья всей тесной компанией выпивали. Независимо от того, выживет или не выживет брат, Василий подстрекал Мыльникова поскорее осуществить затеянную им новую вылазку против Шелихова и одобрял изменнические действия Голикова. Гадали о судь­бе еще не открывшегося наследства, о возможных комбина­циях раздела имущества. Открыто, хотя полушутя и легки­ми намеками, подходили вплотную к вопросу, не нужно ли, в случае чего, «помочь» Шелихову.

А в это время положение Григория Ивановича неожидан­но резко изменилось: жар спал, но появилась невиданная слабость: малейшее движение, небольшой поворот головы или в полный голос сказанное слово – и ручьями льется пот. А потом больной надолго засыпает.

– Выздоравливает... – сказал Бритюков, когда заговор­щики собрались вместе.

Наступила зловещая тишина, которую прервал сиплым, каким-то приглушенным голосом Бритюков, будто горло ему стиснула судорога:

– Я распустил по городу слух, что Шелихову стало хуже, что сердце с часу на час слабеет и надежды на то, что выкарабкается, стало еще меньше...

Когда Бритюков замолчал, взволнованно заговорил Ва­силий:

– Если теперь же, сегодня, не помочь, завтра будет поздно. Слышал я в канцелярии генерал-