К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

птичьи яйца на прибрежных ска­лах, упал и разбился, а другой лежит после стегания кошка­ми по его же приказанию. Говорят, едва ли выживет...

– Скотина! – выругал Резанов лейтенанта Машина и продолжал расспрашивать: – А как же все-таки с продо­вольствием? С чем же мы пойдем?

– Две бочки со свежей солониной. Далее: треска, сель­ди сухие и соленые, лучшее пшено, что привезли из Японии, мука ржаная и пшеничная, сухари, коровье масло – бочка, хлебный ревельский спирт в большом количестве.

– Не мало ли продовольствия?

– Нет... по расчету на три месяца...

Через день свежий попутный ветер заставил капитана «Марии» отдать рано утром команду поднять якорь.

Резкий ветер гнал холодные туманы.

На бриге «Мария» в кубрике, между палубами, где были размещены больные, на верхней палубе, где зябко кутались в свое рванье, прижавшись к мачтам и тюкам, промышлен­ные, царила невыразимая скука. Еще тоскливее было в кают-компании и офицерских каютах.

Резанов, почти не вставая от стола, исписывал с легким поскрипыванием пера целые стопы крепкой японской бумаги проектами, инструкциями и письмами директорам компании, министрам и даже самому царю.

На этом же корабле находились два моряка, которых еще в Петербурге Резанов нанял на службу компании: лей­тенант Иванов и мичман Давыдов. Прибыли оба они в Пет­ропавловск (еще по зимним дорогам), и сейчас Николай Петрович Резанов взял их с собой, зная, что оба они на американском берегу нужнее, чем здесь.

Машин, призвав к себе на помощь будущего кадьякского бухгалтера, молча проверял запущенные счета корабля, резко и быстро щелкая налитыми свинцом тяжелыми ко­стяшками больших счетов.

Энергия, воля к жизни, к движению горела только на участке Лангсдорфа. Углубившись в свои докторские обя­занности, он при помощи егеря Ивана, отпущенного Толстым в эту «сомнительную» экспедицию, скреб, чистил, стриг и мыл своих грязных пациентов. Время от времени Иван вы­бегал наверх с заряженным ружьем в руках в надежде, не удастся ли подстрелить какую-нибудь диковинку для соби­ раемой коллекции.

Ружейный выстрел егеря будоражил весь корабль. Бе­жали матросы спускать шлюпку, бежали пассажиры в на­дежде полюбоваться диковинной добычей, бежали повар с поваренком: «А вдруг что- нибудь вкусное, свежее, съест­ное?» Бежал Лангсдорф, бросая выслушивание. Чуть ли не в чем мать родила мчался недомытый больной, не обращая внимания на промозглый холодный бус.

Через минуту возвращались с досадой на то, что напрас­но истрачен порох. Один Лангсдорф, бережно держа в ру­ках какую-нибудь убитую пичужку меньше воробья на длинных тонких ножках или с перепонками на коротких желтых лапках, внимательно присматриваясь, бросал: «Карош, Иванушка, ошин карош птичка!»

Резанов в своей каюте писал донесение на имя государя:

«Упрочиваться весьма нужно в краю сем, сие неоспори­мо, но столько же и ненадежно с голыми руками, когда из Бостона ежегодно от 15 до 20 судов приходит. Первое, нуж­но Компании построить небольшие, но военные брики, при­слать сюда артиллерию и тогда бостонцы принуждены будут удалиться. Второе, самое производство Компании дел ее на столь великом пространстве требует великих издержек и одним торгом рухляди удержаться не может, кроме того, что заведения и в Америке никогда не достигнут силы сво­ей, когда первый припас, то есть хлеб, возить должно из Охотска, который и сам требует помощи. Для сего нужно исходатайствовать от гишпанского правительства позволение покупать на Филиппинских островах и в Хили тамошние продукты, из коих хлеб, ром и сахар мы за бесценок иметь можем и снабдим ими всю Камчатку...»

Пройдя между Командорскими и ближними островами Алеутской гряды, «Мария» отошла далеко к северо-востоку, к группе Прибыловых островов, где один из старовояжных, взявший на себя обязанности лоцмана, горький пьяница, но бывалый, тщетно старался отыскать хорошо знакомую бухту.

– Я бы нашел гавань, – хвастал он, отойдя от штур­вала и торопливо переводя разговор на другую тему, – я тута с самим Прибыловым два года стоял. Мы здеся одних бобров, почитай, тыщи четыре набили, котов без малого тыщ сто да голубых песцов, поди, тыщ десять. Теперя самое их время – детеныш пошел, и мяса ску-усное!

– Вот ты, Иван, егерь прозываешься, – обратился он к Ивану. – Ну-ка, сказывай, когда начинаются лежбища котов и сивучей?

– Не знаю, – откровенно сознался Иван, – никогда не видал и не бивал.

– Не знаешь, та-ак... А может, знаешь, какой шерсти се­рый кот? – продолжал он насмешливо.

– Ну что ты к человеку пристал! – добродушно вме­шался в беседу другой промышленный, покрытый зарослью бороды до самых выцветших, маленьких, щелочками, глаз, и тут же пояснил: – Серый – это, понимать, совсем мо­лодой осенний кот, а шерсть на ем не серая, а такая, как и у других. Коты, понимаешь, приходят сюды с полдня в апре­ле, и тут, понимаешь, матки все чижолые, а с ними секач – у яго по двести, а то и по триста маток. Ревет, понимашь, сзыват, значит, их и ложится, где повыше, да так, чтобы всех сразу видать. Ну, а холостяки, которые по третьему го­ду, у тех, понимашь, только по одной, по две женки... Мать честная, – вскрикнул он после небольшой паузы, – посмотрел бы, как придет июнь!

– Да, да, – подтвердили с разных сторон, – вот по­теха!

– Хи-хи-хи... – залился тонким дробным смехом боро­дач. – Подберется это холостяк к стаду с краешка да и подкотится, понимашь, к чужой женке-то. Ан ейный «мужичок» тут как тут – и пошла потасовка: ластами так и лупят со всего маху по мордам, аж мясо кусками. Ну, бьются, пони­мать, до смерти. В месяце июне тут, брат, секачу не до еды. С места не сходит и в воду не спущается и месяц и два: ссохнет весь, ослабнет.

– А плавать учат как, умора! – заговорил еще один из промышленных. – Вот это выкинула она в апреле, ну, од­ного там, двух.

– Так мало? – удивился Иван.

– Да ты что, думашь, свинья, что ли?.. Ну вот, месяц и полтора в воду ни-ни: ползают это на брюхе по камням, со­сут себе – и никаких. А как ближе к июлю, вот тады пожа­луйте в воду: берет она его за шиворот в зубы и ташшит в море. Ну, он, конечно, пишшит – боится. А она никаких, отплывет и бросит – барахтайся. Сама все около яго плы­вет. Он к берегу – и она тоже. Только вылез, а матка снова цоп – и опять, и опять, пока совсем не сморится. Ну, тогда отстанет – пущай кутенок дух переведет.

– А когда начинаете охоту на котов? – спросил Иван.

– У нас, брат, не охота, понимашь, а промысел, – на­ставительно ответил бородач. – А отгон делам в конце сентября или октября. Ну тогда, понимать, все собирайся в линию, отрезам лежбища от берега и тихонько гоним от моря вверх скрозь к нашему зимовью. Пойдем, пойдем, остановимся... опять пойдем. Скоро гнать негоже, утомят­ся – сдохнут.

– А много их в стаде-то?

– На Павле тыщи по три, а то и все четыре, а на Ягории больше двух никогда не быват. Ну тут, пони­ машь, из стада выгоняй стариков секачей, маток да холостя­ков к морю, а серячков бьем дрегалками... И что думашь, – добавил он, понизив голос, – жалко вить... Станет это он на хвост, изогнется весь, ласты подымет, то опустит, как твои руки, ей-богу! А сам вопит, прямо как дите, тонко, тонко. А у тебя-то дрегалка вся в крови, аж с рук тикёт. И дух чижолый, и сам, как убивец какой али разбойник...

Через несколько дней на Уналашке Иван и сам с другими промышленными, вооружившись дрегалкой и весь окровавленный, колотил, несмотря на то, что до сезона охоты было далеко, котовый молодняк. На корабль было доставлено около ста котовых тушек, набитых в течение одного часа. Тем не менее промышленные жаловались на то, что «ноне кота мало стало», и это было верно: стада ко­тиков ежегодно на глазах уменьшались, и временами приходилось приостанавливать промысел.

Иван легко научился растягивать шкурки на деревян­ных пялах попарно – шерсть к шерсти, осторожно сушить их в сушилах, обогреваемых каменками, и даже упаковы­вать в тюки «по полста». Набитые им и Лангсдорфом чу­чела тщательно исправлялись строгими судьями из про­мышленных до тех пор, пока не получали согласного: «Таперя хорошо, как есть всамделе...»